Чешский студент - Страница 11

Он полюбил объезжать Филадельфию под легким накрапывающим дождем и останавливаться на площади перед университетом, чтобы купить у негра, сидящего прямо на земле, корзиночку с клубникой. Он пожирал эту клубнику жадно, ему казалось, что его кормит мама или мадам Дора.

Однажды, когда он вот так стоял и ел клубнику, ему помахала рукой пуэрториканка и, что-то сказав, скрылась в здании университета. Он хотел пойти за ней и угостить клубникой, но не знал: догонит ли?

Еще долго он помнил об этой девушке, это окрыляло его, жаль было только, что она для него никто и нельзя ей довериться, как он доверился Абигель.

Он хотел рассказать о пуэрториканке Абигель, но что-то мешало ему, все это – чепуха, незачем обременять занятых людей своей никчемной личной жизнью.

Собственных друзей у него по-прежнему не было, но в компании

Абигель он прижился, хотя многие относились к нему как-то покровительственно.

– То, о чем пишет Достоевский,- правда? – с полунасмешкой спросил молодой банкир, друг Абигель, он со всеми разговаривал, подразнивая превосходством. Наверное, так ему легче было жить.

– Я не читал Достоевского,- ответил мальчик.

– Но вы же русский?

– Русский.

– Странно. Даже я читал. Вам что, не попадалось “Преступление и наказание”?

– Попадалось. Но я не хотел читать.

– Почему?! Это страшно интересно.

Мальчик только пожал плечами.

Ему вообще не нравилось говорить о России, как и о Франции, впрочем, у него не было воспоминаний, он излечился от них навсегда.

Одним из достоинств Америки было какое-то общее невежество, этот тип – исключение, обычно здесь не докучали друг другу сложными вопросами.

Здесь можно было жить, прислушиваясь, как в тебе зреет что-то, но что именно – ты никогда не поймешь, а поняв, все равно ни во что стоящее не употребишь. Иногда по просьбе Абигель он завозил по утрам какие-то бумаги в конторы или банки, а если был свободен от работы – частным лицам прямо домой. Его узнавали и приветствовали. Он и не заметил, как стал чем-то вроде ее личного секретаря, виолончель забросил давно, почему-то неудобным казалось мучить инструмент при ее муже. Он не знал цены этим бумагам, получал квитанцию и уезжал. Он был свободен от постижения клубящейся вокруг жизни, и это единственная свобода, которой он добивался.

Но однажды на очередной вечеринке, пытаясь выйти в сад, он замешкался между дверями, и дама навеселе, одна из подруг

Абигель, схватила его и не выпустила, пока не сдался.

– Ну смелей, смелей,- говорила она.- Ты такой красивый мальчик!

Признайся, у тебя шашни с Абигель, ты страдаешь, признайся.

Чтобы не отвечать, он взял ее здесь, между дверями, как в ловушке, взял неожиданно для себя зло, как большой зверь мелкого, не задумываясь, что силуэты их просматриваются с двух сторон – холла и сада.

После этой истории он стал иначе воспринимать загадочные взгляды ее подруг; они были не прочь, если он окажет им разные незначительные услуги. Мало того, возможно, это было даже своего рода гостеприимство, не с молчаливого ли благословения самой

Абигель?

Они настигали мальчика где могли – в ванной, за домом, в саду, в его собственной комнате, они, эти будущие матери, были одержимы изменой, а он оказался вполне одаренным пособником.

Нет, конечно же, Абигель ничего не знала, он понимал это по ее растерянным глазам, когда возвращался в гостиную растерзанный, впопыхах застегивая запонку.

В конце концов это она сама лишила культ близости всякого ореола, и если он вещь, то почему должен принадлежать только одному человеку?

Какое-то новое, несвойственное ранее состояние, какая-то лихость разливалась теперь по всему телу, захватывая дух.

Наступил день, когда мама приехала в Штаты. Она приехала, как всегда, шумно, выбрав для жизни Калифорнию. Америка так уж

Америка. Приехала с дочерью и мужем – известным баскетбольным тренером там, в России.

Абигель хотела ехать с ним, он отказался.

– Ты не знаешь мою маму,- сказал он.- Она идеалистка. Будет много вопросов. Что мы ответим на них?

Отъехав, он вспомнил лицо Абигель при прощании, такое растерянное и милое, он никогда еще с ней так не расправлялся, не оставлял так уверенно одну. Ему захотелось вернуться, успокоить, ничего страшного не случилось, он готов вечно жить на первом этаже. Но поленился, удовлетворясь благими намерениями, и поехал дальше.

Ехал к маме взрослый, слегка подпорченный жизнью субъект, ехал через всю Америку, не зная, открыто ли его сердце для свидания и где оно, это сердце, вообще находится?

И так бы он ехал и ехал, размышляя ни о чем, если бы на горизонте быстрой приближающейся точкой не возникла бритая голова – марсианский пейзаж, высокий юноша в очках, и не проголосовал.

Надо было промчаться мимо, мальчик приготовился нажать на газ, но малодушие превозмогло, он остановился.

– Студент? – спросил мальчик.

– Да,- ответил тот, устраивая рядом с собой на заднем сиденье рюкзачок.

– А виолончель где? – спросил мальчик, когда проехали еще километр.

– Контрабас? – переспросил студент.- Откуда вы знаете? Я оставил его у родственников в Чикаго. А разве мы…

– Чех? – продолжал мальчик, с трудом сдерживая ликование, что все-таки сумел озадачить бритоголового.

Студент продолжал смотреть на него.

– И вы счастливы? – спросил мальчик.- Правда, вы счастливы?

– Что, видно? – засмеялся студент.- Такая идиотская физиономия, ничего скрыть нельзя, вы угадали – я всегда беспричинно счастлив, и так будет продолжаться вечно.

– А как вы это делаете? – спросил мальчик, остановив машину.

И тогда юноша запел. Пел он, вероятно, хуже, чем играл на виолончели, почти фальцетом:

“Шел я через речку и нашел колечко, обронила панночка, видно, невзначай. Если подарил ей то колечко милый, в девичье сердечко западет печаль. Потерять подарок жаль…”

– Это старинная, чешская, вы знаете, вы, наверное, бывали в Праге?

– Не был, мой отец любит Прагу, он рассказывал.

– Приезжайте,- заволновался юноша.- У нас спокойно. Там самые красивые девушки на свете и самые добрые святые на Карловом мосту, там ничего не изменится, когда бы вы ни приехали, никто не позволит ничему измениться. Я запишу вам адрес…

– Не трудитесь,- сказал мальчик строго.- Никуда я не поеду, я был в Праге, и город мне не понравился.

Проехали еще немного, а потом студент сказал:

– Знаете что. Остановите машину.

– Зачем? Я могу довести вас.

– Остановите, мне здесь не нравится, у человека каникулы, человек в Америке летом и никому – слышите, никому – не позволит портить себе настроение.- А потом, уже выбираясь из машины, засмеялся.- И волшебника из себя корчить не надо. То, что вы из

России, у вас на лбу написано.

Мама встретила мальчика так, будто они встречались несколько раз на дню, да и как иначе могла она встретить, это ведь была мама, его любимая мама.

– Видишь? – спросила она, как только он вошел.- Какое убожество!

Ты помнишь нашу прежнюю квартирку? Ну так вот, даже она по сравнению с этой – дворец! Если бы не ты, ни за что бы сюда не приехала,- заявила она, абсолютно веря каждому своему слову.- Я так хотела видеть тебя. Погоди, тебе надо познакомиться с сестрой… Это твой брат,- сказала она, заталкивая в комнату долговязую рыжую девочку.- Ну, поцелуйтесь, поцелуйтесь, ведь вы родные, кроме друг друга, у вас скоро никого не останется.

И она обняла их обоих.

Перед ним стояла чужая девочка, разве что с его глазами, перед ней – чисто одетый с залакированными волосами юноша, никого ей не напоминавший. Мать плакала, дети молчали, и она поняла, что у нее снова ничего не вышло.

И тогда ей сразу захотелось все выяснить и она выпроводила девочку.

– Что, до сих пор не можешь мне простить отца? – спросила она.

– О чем ты, мама?

– А то, что он, негодяй, искалечил наши с тобой жизни, это ты понимаешь? Если бы не он, разве я оставила бы тебя француженке?