Червь - Страница 77

— Вам, сударыня, надобно подкрепиться.

Стряхнув оцепенение, Ребекка садится напротив, у окна. Чиновник протягивает ей отрезанную грудку, но женщина лишь качает головой:

— Сделай милость, отошли лучше на улицу, моему супругу и отцу.

— Э нет. Покормите хоть своего ублюдка. Если самой не хочется. Возьмите.

Он отрезает кусок хлеба, кладёт на него грудку и подвигает Ребекке:

— Берите же. Пока вы носите ребёнка, виселица вам не грозит.

Его правое веко снова дёргается, словно ему не даёт покоя неудержимый тик.

— Муженёк-то ваш и отец обедают не так сытно. Что ж, вольному воля. Распорядился я отнести им хлеба с сыром. И что же? Не берут. Говорят: «Дьявольское угощение». И валяется теперь это угощение на улице прямо перед ними. За свою же доброту в грешники угодил.

— Что ты, какой тут грех. Дай тебе Бог здоровья.

— И тебе, сударыня. За отпущение грехов.

Как и в те минуты, когда она в одиночестве творила молитвы, Ребекка вновь наклоняет голову и, помолившись, принимается за еду. Не отстаёт от неё и чиновник. Подцепив вилкой несколько пикулей, он обёртывает их большим куском хлеба, в другую руку берёт куриную ножку и поочерёдно кусает то одно, то другое. Уплетает он жадно, не разбирая вкуса. Сразу видно, что жизнь его не балует: не каждый день удаётся наесться досыта, и, если видишь такое изобилие, тут уж не до церемоний. Ребекка наливает в кубок воды, затем вонзает вилку в огурец. За ним второй, третий. Сотрапезник молча протягивает ей ещё кусочек грудки, но женщина отказывается и берёт яблоко. Она всё смотрит на сидящего напротив человека и, когда тот наконец расправился с цыплёнком и выпил эля, спрашивает:

— Как твоё имя?

— Имя, сударыня, у меня королевское: Джон Тюдор.

— Где же тебя выучили так прытко писать?

— Скорописи-то? Сам выучился. Дело немудрящее, только руку набить. Переписываешь иной раз ясным почерком и наткнёшься на такое, что сам не разберёшь — ну и пишешь, что вздумается. Захочу — пошлю на виселицу, захочу — помилую. И вся недолга.

Правое веко опять дёргается.

— Читать я умею. А писать — только своё имя.

— Тогда у вас одной докукой в жизни меньше: писать не приходится.

— А я бы всё равно не прочь выучиться.

Чиновник не отвечает, но лёд уже сломан, и Ребекка продолжает разговор:

— Ты женат?

— Женат. И без жены.

— Как так?

— Жена мне попалась такая вздорщица — хуже вас. Что ни слово, то поперёк. Ни дать ни взять из побасенок Джо Миллера[139]. А поди цыкни на неё: такой голос окажет, сам не будешь рад. И вот как-то задал я ей трёпку. За дело. А она не стерпела и ушла из дома. То-то разодолжила.

— Куда ушла?

— Уж это я, сударыня, не знаю и знать не хочу. Куда там обыкновенно уходит женщина — к другому либо ко всем чертям. Ну её совсем, невелика потеря. Добро бы ещё красавица. Вот ты иное дело. — Он снова подмигивает. — Тебя бы я разыскивать стал.

— Так она и не вернулась?

— Нет. — Чиновник с досадой дёргает плечом, как будто уже раскаивается в своей откровенности. — Ну да с тех пор много воды утекло. Тому уж шестнадцать лет будет.

— А ты постоянно состоишь при одном хозяине?

— Да уже давненько.

— Так ты, выходит, знавал Дика?

— Ну, знать-то его никто не знал. Такого поди узнай. Зато тебя он, похоже, познал. Бывают чудеса да свете.

Женщина опускает глаза:

— Что же он, не мужчина разве?

— Мужчина, говоришь?

Ребекка робко поднимает голову. Она чувствует в вопросе насмешку, но не понимает, чем она вызвана. Чиновник бросает взгляд в окно и снова поворачивается к ней:

— Ты что же, не слыхала про таких, когда этим делом занималась?

— Каких таких?

— Полноте, сударыня. Не всё же вы были святошей. Вы нынче прямо показали, со всей достоверностью, что мужчин знаете как свои пять пальцев. Так-таки ничего не заметили?

— Я тебя не постигаю.

— А грех-то против естества, величайшее беззаконие? При коем слуга может заступать место хозяина, а хозяин слуги.

Женщина устремляет на него долгий взгляд. Чтобы уничтожить последние сомнения, чиновник едва заметно кивает, веко опять легонько дёргается.

— Я не знала.

— Неужто и намёка не было?

— Нет.

— Ну хоть в мыслях вы такое допускали?

— Да нет.

— Что ж, сударыня, дай вам Бог и вперёд сохранять этакую невинность. Только сами-то вы про это молчок, разве что спросят. Да не выдумайте, если жизнь дорога, повторять это где-нибудь ещё.

Со двора доносится цокот копыт, натужный скрежет обитых железом колёс по камням и окрик кучера. Чиновник встаёт и выглядывает в окно. Лишь после того как карета выехала со двора, он, не оборачиваясь, как бы размышляя вслух, произносит:

— Такие толки для него нож острый.

Затем чиновник берёт брошенный на кровать камзол и надевает.

— Теперь, сударыня, я вас оставлю. Делайте свои дела, а я скоро вернусь и отведу вас к мистеру Аскью.

Женщина отвечает лёгким кивком.

— Говорите одну только правду. И не бойтесь: он лишь с виду такой.

— Я и говорила правду, и дальше от неё не отступлю. Ни в едином слове.

— Эх, сударыня, правда правде рознь. Одно дело — то, что вы за правду почитаете, и совсем другое — правда истинная. От вас мы полагаем услышать первую, но доискиваемся-то мы второй.

— Буду говорить, как думаю.

Чиновник направляется к двери, но на пороге останавливается и бросает взгляд на Ребекку:

— Да, тебя бы я разыскивать стал.

Правое веко напоследок ещё раз дёргается, и чиновник уходит.

показала, die at anno praedicto.

В: Продолжим, сударыня. И помните, что свидетельствуете под присягой. И вот что мне желательно узнать прежде всего. Известно ли вам, что есть содомский грех?

О: Известно.

В: Не случалось ли вам замечать, чтобы Его Милость и слуга его во всё время вашего с ними знакомства хоть раз показали наклонность к этому греху? Не имелось ли знаков того, что они вместе ему предаются?

О: Нет. Верно говорю — нет.

В: А когда Его Милость впервые поведал вам о своей немощи, не имелось ли каких указаний, что недуг его происходит от этой именно причины?

О: Нет.

В: А впоследствии?

О: Нет.

В: Не приходило вам на мысль, что, какие бы объяснения он ни представлял, как бы ни таился, а истинная причина всё же в том самом и состоит?

О: Я знавала иных, о ком ходила такая слава, у них повадка другая. В том месте, где я греховодничала, про них чего-чего ни знают. Прозвание им — «петиметры»[140] и «смазливцы». Расфуфырены так, что на мужчин не похожи. Уж такие хлыщи, такие кривляки. Только и занятий, что строить козни и злословить. Люди говорят, это оттого, что они сами себе противны: видят, что им вовек из грязи не выбраться, ну и марают грязью всех без разбора.

В: И Его Милость был с ними несхож?

О: Ни капельки.

В: Когда Дик сходился с вами у него на глазах, не понуждал ли он вас совершать соитие противоестественным образом?

О: Ни словом, ни поступком не побуждал. Молчал как каменный.

В: Добро, мистрис Ли. На ваше суждение о сём предмете воистину можно положиться. Вы, стало быть, знаете за верное?

О: Знаю, что по ухваткам он ничего общего с теми господчиками не имел и слухов таких о нём не ходило. На что уж у мистрис Клейборн любили перемывать косточки гостям — бывало, распустим языки и ну пересказывать, какой у кого изъян да какие о ком толки. Но про Его Милость в этом смысле никто не поминал. Тоже и лорд Б. у меня про него выпытывал, — а это такая ехидна, другой во всём Лондоне не сыскать. Услыхать худое о приятеле — большей радости для него нету. Но и тот не давал никакого намёка на такой порок. Только прохаживался насчёт холодности Его Милости — что он свои книги и учёные занятия ни на какие женские стати вроде моих не променяет. И всё допытывался, не победила ли я в нём эту страсть.