Черты для характеристики русского простонародья - Страница 17

Посмотрите, в самом деле, каким страшным мщением отплатил он за оскорбление своего самолюбия Анне Акимовне! И какой фатальный, неотразимый характер имеет его мщение! Если б он просто задумал и холодно исполнил свой план – довести девушку до замужества с ним, – это была бы жалкая интрига, свидетельствующая только о черствости и злости его. Но тут дело шло не так: он сам полюбил ее, оттого-то он и обиделся так глубоко ее пренебрежением; добиваясь ее любви, он удовлетворял скорее потребности сердца, нежели голосу мести; он не мог хотеть загубить ее, – доказательство в том, что он не перенес ее гибели. Но какая-то сила подталкивает его на беспрестанные и жестокие оскорбления ее. Сила эта дика, неразумна, гибельна для него самого; но он не силен преодолеть ее влечение, потому что враждебные обстоятельства не дали в нем достаточно развиться гуманным и разумным требованиям природы. Победа над гордой женщиной доставила ему двойное наслаждение – и удовлетворение самолюбия, и достижение взаимности, которой он добивался. Но злоба его была сильнее любви: он был столько горд и самонадеян, что не мог слишком дорого ценить полученную взаимность женщины; а оскорбления, ею нанесенные, запали глубоко в его сердце, и он не мог забыть и простить их. Никакой покорностью, никаким пожертвованием нельзя было умилостивить его; ему самому было тяжело, его гнела какая-то тоска, он становился все мрачнее, по мере того как исполнял свое мщение над любимой женой; но остановиться не мог. В нем проснулось какое-то ненасытное, бесконечное желание унижать ее, вымещать над ней свою тоску и свое терпение, надругаться над нею, как будто в намерении восстановить таким образом свои собственные попранные права, свое достоинство, которое видел униженным и презренным. Все его поведение объясняется тем общим законом реакции, по которому крайность вызывает всегда другую крайность. Много лет прожил Ефим, не думая о своем [человеческом] достоинстве и вынося, по своему положению, множество унизительных условий. Но представился случай, где его достоинство особенно больно было поражено, – в столкновении с женщиной, которая ему нравилась и которой положение он считал равным своему; горечь обиды пробудила в нем сознание; а раз подумавши о своем унижении, почувствовав его, он со всей энергией своей натуры устремился к тому, чтобы поднять свое достоинство. Женитьба на Анне Акимовне была для него недостаточна; он не мог ясно сознавать всю великость того шага, который делала «купеческая дочка», выходя за него, мужика; для того чтобы вполне чувствовать свою победу, ему нужно было постоянное напоминание о ней, непрерывное упражнение прав победителя над своею жертвою. Сколько он ни обижал ее, сколько ни смирял, сколько ни издевался над нею, все ему казалось мало. Она покорно и молча сознала свое бессилие, признала его права над ней, а ему все казалось, что он еще недостаточно доказал и восстановил пред нею свое достоинство. Оттого его мщение было бессмысленно, невольно мучительно для него самого и ничем не могло удовлетвориться, сделалось условием жизни. Умирая, Ефим думал, вероятно, что он еще не довольно показал себя, и если бы его жена воскресла, нет сомнения, что он начал бы с ней опять ту же историю, при первом удобном случае. Ведь он было пришел в разум во время ее болезни – стал ее уговаривать нежными словами; но она отвернулась тогда от него, и он сделался еще суровее, еще беспощаднее.

Величия духа тут, конечно, мало; но в натуре, действующей таким образом, нельзя отрицать присутствия силы, которая, будучи иначе воспитана и направлена, могла бы получить более разумный, человеческий характер. Прибавим еще, что сила эта вовсе не есть исключительная принадлежность немногих натур, а составляет явление довольно обыкновенное в нашем простонародье. Обстоятельства не благоприятствуют правильному ее развитию и упражнению; оттого она проявляется большею частию в действиях уродливых, беззаконных, даже преступных. Нельзя хвалить этого, но можно все-таки в самых недостатках и преступлениях различать то, что производится внешним гнетом обстоятельств, от того, что дает сама натура человека. К чему ведут наше простонародье все внешние обстоятельства, его окружающие? Какой характер должен сообщаться всем его наклонностям от того положения, в котором оно находится? Едва ли кто-нибудь [из самых заклятых поборников плантаторства] станет утверждать, что положение наших крестьян могло способствовать развитию в них прямоты, силы [, гражданского героизма] и т. п. Не нужно доказывать, что все, окружающее быт и воспитание нашего простонародья, вело его, в большей или меньшей степени, к развитию пороков и слабостей, [неизбежно] соединенных с [рабским или крепостным, вообще,] угнетенным состоянием, – лести, обмана, подличанья, продажности, лени, воровства и пр., вообще всех тех пороков, в которых надо действовать тайком, исподтишка, а не употреблять открытую силу, не идти прямо, глядя в лицо опасности… И при всем том посмотрите, как много сохранилось в народе именно этого энергического, отважного элемента. Мы не станем здесь указывать на доблестные подвиги наших крестьян для спасения погибающих в огне и в воде, не будем припоминать их храбрости в охоте на медведя или хоть бы в последней войне. Что бы ни доказывали все подобные факты, мы оставляем их в стороне; мы заговорили о пороках и преступлениях и потому, не выходя из этой колеи, укажем только на уголовную статистику низших классов нашего народа. Прочтите хотя ряд известий в этом роде в бывшем «Русском дневнике» или в нынешней «Северной пчеле» и постарайтесь дать себе отчет о преобладающем характере преступлений. Вы придете в удивление, если привыкли считать русский народ только плутоватым, а в прочем – слабым и апатичным: южные страсти встречаете вы на каждом шагу, кровавые сцены из-за любви и ревности, отравления, зарезыванья, зажигательства, примеры мщения, самого зверского, – попадаются вам беспрестанно в этих известиях [; а известно, любят ли у нас все делать известным и как много, вследствие того, доходит до публики из того, что делается]…

Что вывести из этого? Нам кажется возможным одно заключение: народ не замер, не опустился, источник жизни не иссяк в нем; но силы, живущие в нем, не находя себе правильного и свободного выхода, принуждены пробивать себе неестественный путь и поневоле обнаруживаться шумно, сокрушительно, часто к собственной погибели. Как это дурно, нечего и говорить; как желательно, чтобы силы народа направились лучше и служили в пользу, а не во вред ему самому, – этого тоже объяснять не нужно. Но, к сожалению, еще очень многим нужно доказывать, что эти силы существуют в народе и что дурное или хорошее направление их зависит от обстоятельств народной жизни, а не от того, чтобы масса народа нашего принадлежала к какой-нибудь особенной породе, способной только либо к апатии, либо к зверству. Еще не мало у нас, в образованном обществе, таких господ, которым ничего не стоит обвинить повально целый народ в неспособности к [гражданской жизни и] всякому самостоятельному устройству, равно как не мало и таких, которые готовы так защитить народ и приписать ему такие возвышенные чувствования, что, слушая их, следует только оплакивать совершенную гибель народного достоинства. Для тех и других господ мы считаем весьма полезным внимательное размышление над книжкою рассказов Марка Вовчка. Чтобы облегчить им этот трудный процесс, мы пробовали в этой статье анализировать некоторые, наиболее любопытные, черты народной жизни, представленные в «Народных рассказах» очень живо и ярко, но, при беглом и поверхностном чтении, могшие не возбудить в читателях того внимания, какого они заслуживают. Чтобы расширить круг суждения о качествах нашего народа, мы старались также провести несколько параллелей между людьми простого звания и между лицами того общества, которое называет себя образованным, на том основании, что, одолевши пять-шесть головоломных наук, в размерах германских гимназических курсов, но с грехом пополам, и, ударившись в ранний космополитизм, оно разорвало связь с народом и потеряло способность даже понимать основные черты его характера. Не много преимуществ, в отношении к нравственным качествам, нашли мы в этом обществе; не много оказалось в нем прав на особенное возвышение его пред простонародьем. Не заходя далеко, а только раскрывая подробнее смысл немногих рассказов Марка Вовчка, так верных русской действительности, мы нашли, что неестественные, крепостные отношения, существовавшие до сих пор между народом и высшими классами, будучи материально и нравственно вредны для крестьян, были еще более гибельны для самих владельцев. Людям, в положении игрушечкиных господ, они приносили, по-видимому, некоторую выгоду внешнюю; но, через это самое, они, во всей своей нелепости и бесчеловечии, впивались в душу этих господ, делались основанием их морали, изгоняли из них здравые понятия и делали их никуда не годными, – между тем как на Машу, Катерину, Надёжу и всех, находившихся в их положении, те же отношения действовали более внешним образом, не проникая внутрь их уже и потому, что были всегда тяжелы и неприятны. Правда, и в этом классе людей крепостное устройство произвело значительное искажение понятий и стремлений: в Надёже и ее подругах, в безответной Игрушечке, в свирепом Ефиме мы видели, как ложно развиваются в них нередко самые добрые начала, самые естественные требования. Но это, во всяком случае, действие не прямое, а посредственное, не положительное, а отрицательное, и главное, это ложное развитие естественных начал вовсе не доставляет беднякам выгоды, даже и внешней. Их можно сравнить с людьми, которые вынуждены есть хлеб пополам с мякиной: долгое употребление такой пищи, конечно, имеет влияние на организм и искажает его здоровье; но едва ли кто-нибудь станет утверждать, что, поевши несколько лет мякинного хлеба, человек делается неспособным есть чистый хлеб. [Напротив, тех людей, которым бывшее крепостное устройство и все общественные отношения, бывшие следствием его, шли впрок, можно уподобить гастрономам, расслабившим и изнежившим свой желудок тончайшими изобретениями поварского искусства: ясно, что они, во-первых, будут гораздо крепче держаться за свой изящный стол, нежели бедняки за свою мякину, а во-вторых, если уж принуждены будут сесть на грубую пищу, то гораздо скорее погибнут от нее, нежели те же бедняки, переведенные с мякины на чистый хлеб…]