Черный снег - Страница 10

– Не знаю, что ты там на картинке видел, но отлично помню, что у тебя дома аж два телевизора! И ты за ними просиживаешь массу внеслужебного времени. Хочешь сказать, что именно сегодня ты решил изменить своим привычкам и не схватился за пульт сразу, как продрал свои шары после вчерашнего пьянства? Тогда тебе надо вызвать скорую! – начал раздражаться Рэм.

– Ах, ты вот про что! Видишь ли, я забыл тебе сказать. На прошлой неделе я разобрал оба телевизора и из их деталей собрал детекторный приёмник. Теперь слушаю по нему "Голос Пекина", – Борис отставил трубку подальше от уха, но сделал это напрасно: Рэм орал громко и слышно его было настолько хорошо, что вполне можно было предположить, что у них было селекторное совещание. Глядя на Юлю, он виновато пожал плечами, кивнув на трубку и всем своим видом показывая, как он скорбит по поводу того, что его сослуживец такой несдержанный. И матершинник, к тому же: последняя фраза, донёсшаяся из трубки, была шедевром ненормативной лексики. Услышав её, Юля смущённо хихикнула, а Борис строго поинтересовался, снова поднеся трубку к уху:

– Ты вроде не акушер и меня не принимал. Откуда такие подробности?

– Из твоего личного дела, – перевел дух прооравшийся и немного успокоившийся Рэм, – Закончил юродствовать?

– Закончил.

– Ну и?..

– Чего – "ну и"? Ты про "вести из столицы"?

– Именно. Гриб и так тебя только к середине дня распорядился выдернуть.

– Спасибо ему огромное! Отец-благодетель, а не начальник! – не удержался от сарказма Борис, – Передай ему мои самые искренние заверения в наиглубочайшей признательности!

– Да ладно тебе. Тут такие подробности по линии УПС, обалдеешь! Вот командование и прыгает, – сообщил заговорщическим голосом Рэм, – Давай в Контору быстрее, всё равно ведь в покое не оставят. Я уж сказал, что до тебя дозвонился, – виновато добавил он.

– Отмахнувшись от извинений Рэма и положив трубку телефона на базу, Борис плюхнулся на диван рядом с Юлей, с явным нетерпением ожидавшей от него подробностей, и задумчиво уставился на висевшую на стене копию картины "Л.И. Брежнев подписывает партбилет N1 на имя В.И. Ленина", подаренную ему на день рождения шутником приятелем, который, в свою очередь, спёр её из запасника своей бывшей школы, куда зашёл как-то на первое сентября поздравить учителей. Картина несколько не вписывалась в интерьер, как и слова Рэма о каких-то там подробностях по линии УПС не вписывались в сюжет обычных "банановых" переворотов, уже дважды происходивших в стране. УПС было не что иное, как Управление Правительственной Связи, и не в их привычках было посвящать посторонних в подробности сообщений из Центра. А посторонними они считали всех, включая даже работников самой Конторы. Хотя сами они вроде и числились с Конторой в одной упряжке, но жили обособленно, "своим муравейником", никого не пускали в своё "святая святых" и информацией делились не иначе, как только по непосредственному пинку сверху. Да, в общем-то, и не были оригинальны в своих действиях: информацией любого порядка всегда неохотно делились между собой и остальные подразделения их организации. И раз уж упээсовцы снизошли до того, что выпустили хотя бы часть сообщённого им из Центра наружу настолько открыто, что это было известно не только высшему руководству, но и среднему звену, вроде Рэма, то это говорило только о том, что происходило что-то действительно интересное или, по крайней мере, необычное. Во всяком случае, у Бориса, умудрённого служебным опытом, были все основания так предполагать. Но, само собой, легче на душе от таких предположений не становилось, а лишь появилось острое ощущение какой-то неопределённости, поэтому он хмуро перевёл свой взгляд с монументального полотна на Юлю, терпеливо ожидавшую от него разъяснений и буркнул:

– Ну, мать, по коням! "Марш, марш вперёд, труба зовёт, чёрные гусары!" Не проси чего либо пояснять, сам ни черта не понимаю. Хотя есть авторитетное мнение, что с этим переворотом что-то нечисто. Похоже, что это не дежурная клоунада на потеху электората. Ты, кстати, домой заходить не собираешься?

– Не знаю… Как я выгляжу? – неуверенно спросила Юля.

– Как "Аленький цветочек". В смысле – на все сто. Это я, небось, как

Кощей Бессмертный. Рожа, наверное, опухшая… – задумчиво сказал Борис, прыгая на одной ноге, при этом пытаясь второй ногой попасть в штанину форменных брюк.

– У Кощея фэйс был наоборот, худой, – заметила она, – А выглядишь ты, кстати, вполне прилично. Спасибо за "аленький цветочек".

– Взаимно. Но ты мне льстишь. Я же чувствую, что выгляжу несколько помято.

– А ты меньше чувствуй. Возьми, да посмотрись в зеркало. Как я, – невнятно сказала Юля, орудуя около трельяжа губной помадой и наводя на лицо дежурный "боевой узор".

– Некогда лоск наводить. Чёрт с ним, пошли, – сказал Борис, напяливая фуражку типа "аэродром", – Не на торжественное собрание в актовом зале по случаю Дня Чекиста идём. И так сойдёт.

Выйдя на улицу, Борис сразу отметил, что несмотря на все перевороты и чрезвычайные положения, народу было не так уж мало, чем он сразу поделился с Юлей. Та немедленно с ним согласилась, но в свою очередь от себя добавила, что общественный транспорт сегодня явно взял отгул. Самым интересным было то, что люди, которые им попадались по пути в Контору, отнюдь не казались чем-то обеспокоенными. Судя по всему народ, уже неоднократно переживший нечто подобное, не сговариваясь, решил особого внимания на всё происходящее не обращать. Но при этом большинство предприятий сегодня, явно просто не зная, чего в ближайшее время ожидать от властей, решили не напрягать особенно извилины и попросту объявили выходной. По крайней мере, так сделали владельцы многочисленных палаток, не без основания опасаясь погромов под шумок и Борису, у которого закончились сигареты, пришлось вместе с Юлей сделать небольшой крюк, зайдя в один из продовольственных магазинов.

Купив сигареты и пару бутылок минералки, они прошли к зданию областной Управы прямо через центральную городскую площадь, на которой, возле памятника бессмертному, как Кощей, вождю мирового пролетариата, происходило некое действо, которое на сухом языке протоколов называлось не иначе, как "несанкционированный" митинг. На трибуне стоял известный всему городу правозащитник, которого в Конторе прозвали "юродивым" за то, что он был "против" всегда, какая бы власть ныне не имела место быть. Правозащитник изо всех сил своих слабоватых лёгких, многократно усиленный мегафоном, блажил чего-то там про "тиранов" и "попрание демократии", небольшая толпа люмпеноватого вида благоговейно ему внимала. Время от времени из толпы слышались разные глупые выкрики типа "Правильно!" или (что было ещё круче и глупее) "Даёшь!". И правозащитник "давал". Пока Юля и Борис пересекали площадь, он успел заклеймить всё и вся, начиная от президента, которого он назвал "самовлюблённым слепцом" и заканчивая нынешним Временным Комитетом, обозвав тех "хунтой". "Хунта" в толпе сразу прокатила на "ура", причём было похоже, что народ, собравшийся на площади, значения этого слова не знает и явно ассоциирует его со словом из матерного лексикона, начинающимся на те же две первые буквы и, видимо, считает новое слово всего лишь несколько более длинным и поэтому, наверное, более неприличным.

Глядя на правозащитника, Борис поморщился. В своё время тот не только проел всю печёнку высшему руководству, но успел изрядно надоесть и всем рядовым сотрудникам. У Бориса лично с ним были связаны не очень-то приятные воспоминания. Однажды, будучи в крайнем раздражении, он совершил некое деяние, произведшее на его начальство неизгладимое впечатление, за что был временно (на неделю) "разжалован" из оперов и посажен в наказание на вход проверять "ксивы", то есть служебные удостоверения. В один из дней его вынужденного бдения на вахте заявился "юродивый". Борис заранее приготовился к скандалу, так как прекрасно, как и все в Конторе, знал, что от "юродивого" добра не жди, а скандалы для него, как подарки на Новый Год для дитяти. "Юродивый" начал издалека, попросив сначала не жареную луну и не "освобождения всех без исключения узников совести", а всего-навсего аудиенции у начальника Управы. Искренне сожалея, что не может от него отделаться столь просто, Борис сказал тому, что данная его просьба невыполнима. Начальник на сей счёт был человеком крайне суровым, принимал строго в отведённое для этого время и вполне мог впаять "выговор с занесением" вахтёру, пропустившему к нему ходока в неурочный час. Выслушав это, "юродивый" немедленно, прямо в вестибюле и при всём честном народе (то есть, при посетителях и некотором количестве сотрудников Управления) сел своим худым седалищем прямо на пол перед Борисом, заявив, что он объявляет политическую голодовку. Между ним и Борисом произошёл поучительный диалог, ставший навсегда одной из легенд Конторы: