Черный принц - Страница 31
Репортер чихнул и задышал чаще, он хватал пропахший керосином воздух ртом. Вспомнились вдруг огромные карпы, которых разводили в прудах за городом. Над прудами построили ажурные мостики, и карпы, поднимаясь к поверхности воды, следили за гуляющими. Кэри еще шепотом спросила, не выпрыгнут ли… карпы были древними и огромными, покрытыми чешуей-черепицей.
– Значит, в честь жены… – Репортер покосился на Лэрдис, которая сидела прямо, глядя на собеседника. А финансист, отчаянно сражавшийся с испариной, что-то тихо ей говорил.
Он человек и богат, но… когда Лэрдис привлекало богатство? Для нее все – игра: и полет, и дирижабль, и сам Брокк. Ковровая охота, в которой она себе не откажет.
Просить о пощаде бесполезно.
И что остается?
– Моя жена вложила немало труда в этот корабль. – Брокк с нежностью провел по спинке диванчика ладонью. – Имя – это меньшее, что я мог подарить ей…
Только кому это интересно?
И кто поверит Брокку?
Инголф выбрался в гондолу и, попытавшись вытереть руки, которые по локти были в масле, буркнул:
– Запускай.
Он тер и тер ладони, но лишь размазывал масло, которое пропитало и рукава рубашки.
– Протечка… уже нет… проветрить бы тут, а то задохнемся.
Репортер уступил место на низком диванчике, но садиться Инголф не стал, стянув рубашку, он вытер ею руки, и шею, и волосы, которые утратили блеск, но обрели характерную маслянистую желтизну.
– Проклятье, ощущение, что я искупался в чане с этой дрянью. – Он долго тер голову, с каждой секундой раздражаясь все больше. – Ванны здесь, конечно, нет?
Подали кувшин с водой и таз.
– Она не рассчитана на столь дальние перелеты…
…и запас керосина должен был быть выработан на две трети, если не больше.
– Понимаю… ненавижу, когда шкура липкая… леди, если вас что-то не устраивает, отвернитесь. – Инголф оскалился, и Лэрдис отвела взгляд. – Не люблю женщин, которые полагают себя центром мироздания… впрочем, и мужчин тоже.
Он сказал это достаточно громко, чтобы быть услышанным.
– Что вы, господин Инголф, – тотчас отозвался инженер, – госпожа Лэрдис своим присутствием украсила полет…
– Из украшений я предпочитаю цветы.
Инголф отмывался долго, раздраженно фыркая и пытаясь унять живое железо, которое проступало то на шее, то на плечах, покрывая кожу даже не рябью – плотной темной чешуей.
Был долгий день, когда время замерло, и стрелки на почерневших, словно покрытых окалиной часах застыли. И Брокк, разглядывая эти часы, вспоминал ярмарку, цветные шатры и широкие прилавки, ряды со сладостями и лентами, пуговицами всех цветов и размеров, шкатулками из кости и янтаря, красного, живого бука и дерева обыкновенного, но выкрашенного травяными отварами… всегда найдется кто-то, кому легко продать подделку.
И на этой ярмарке Кэри нашла часы, а еще деревянного пса, вырезанного столь умело, что казался он едва ли не живым.
…белое блюдо, которое расписала старуха, она сидела на платке, подогнув ноги, и на коленях ее стояли дощечки, а на дощечках – глиняные плошки с красками. Рисовала старуха пальцами, и это само по себе казалось волшебством. Кэри же, взяв Брокка за руку, прижавшись к плечу, смотрела, как распускаются на белом фаянсе цветы.
И блюдо несла бережно.
Это блюдо было ей дороже всего заводского фарфора…
…она замолчит. Закроется обидой.
И будет права.
Брокк потер глаза, которые горели.
– Выпей. – Лэрдис подала высокую кружку. – Ты ничего не ел…
От сытости потянет в сон, и объективных причин не спать у Брокка нет, но… страшно закрыть глаза, кажется, стоит на миг расслабиться, и произойдет непоправимое.
Уже произошло.
– Выпей, – повторила Лэрдис, вкладывая кружку в руки. – И успокойся. Я поняла, что ты мне больше не рад.
– Прости, но…
– Не прощу. – Она присела рядом. – Но пойму. И не стоит переживать, я не собираюсь докучать тебе. В конце концов, мужчина, пытающийся завоевать женщину, – это нормально. А вот женщина, которая, позабыв о гордости, бегает за мужчиной, – это… смешно. А я ненавижу быть смешной.
В кружке оказался кофе, крепкий, едва ли не до черноты.
– Если я скажу, – Лэрдис смотрела мимо него, в окно, за которым не было ничего, помимо бескрайней дикой синевы, – что сожалею о нашем расставании. И о том разговоре, ты поверишь?
– Нет.
– Правильно. Не следует верить женщине. Мы слишком непостоянны. А когда кажемся иными, то… это лишь часть игры. К слову, я рада, что решилась.
– На что?
– На полет. – Она поднялась и, прикрыв рот ладошкой, сказала: – Но все-таки он утомителен. Не проводишь до каюты?
Нет.
И да. Ему придется играть в гостеприимного хозяина по нотам приличий, нарушить которые здесь и сейчас немыслимо. В узком коридоре Лэрдис зябко поводит плечами.
– Полагаю, просить тебя помочь с одеждой не следует?
– Не следует.
– Жаль. – Она накрыла ручку двери ладонью. – Когда-то ты весьма ловко с ней управлялся, но иди, не смею задерживать. Я угадала, отказавшись от корсета, а с остальным как-нибудь справлюсь.
Следовало уйти, но Брокк медлил.
Любит ли он ее?
Помнит, да. Ее сложно забыть, она – осколок металла, что вошел в сердце и пробил насквозь. Остался, зарос живым, и сердце бьется, работает, но осколок не исчез.
– Уходи, – шепотом произнесла она, потянулась к лицу. – Уходи, пока я еще согласна тебя отпустить.
В тени коридора Лэрдис выглядит старше. Она потускнела, и Брокку хочется коснуться волос, убедиться, что и вправду утратили они позолоту, провести пальцами по щеке, влажноватой, утомленной, стирая пудру, ту самую, с тонким ароматом лаванды.
Вернуться в прошлое.
Вернуть.
Навсегда и… вместе до самой смерти, чтобы в один день…
И будь что будет.
…не будет ничего, кроме пустоты.
– Уходи. – Она сама касается его. Пальцы замирают на висках, дрожат, словно Лэрдис замерзает. И запах, сладкий, нежный запах… – Я не хочу тебя отпускать…
…снова игра, но на сей раз без него.
– Прости.
Он отступает, разрывая прикосновение. Отступить, оказывается, просто. Сожаления нет. И раздражения тоже. Обида и та ушла, расплавился железный осколок, освобождая.
Эта женщина была чужой.
Она улыбается, виновато и растерянно, сама не в силах поверить, что он, Брокк, и вправду готов уйти. И протянутая рука, замершая в воздухе, падает, теряясь в складках пышной юбки.
– Наверное, это правильно. – Ее плечи поникают. – У тебя своя жизнь… и смешно было бы ждать иного. Ты и без того дал мне многое…
– У тебя своя жизнь… – Его слова – лишь эхо сказанного Лэрдис.
– В ней не осталось ничего. – Она сама пятится, спиной касается двери и руки прячет. Выглядит растерянной и… жалкой? – Если бы ты знал… впрочем, хорошо, что не знаешь. Жалость унижает.
– Понимаю.
Затянувшийся разговор. Струна из слов, которой давным-давно следовало бы разорваться, и все-таки разрыв этот пугает неотвратимостью. «Янтарная леди» дрожит, дрожь ее передается Лэрдис.
– Я смешна?
– Нет.
– Смешна… и твой друг это видит.
– Инголф? Он мне не друг.
– Не важно… я могу притворяться сильной… и равнодушной… я ведь хорошо умею притворяться, если ты помнишь, конечно.
– Помню.
…знает. И почти восхищается новой ролью, которая наверняка дается Лэрдис немалым трудом.
– Порой я сама забываю, где я настоящая… потом вспоминаю, конечно. Или мне лишь кажется, что вспоминаю… и думая о нас, я… я ошибалась, но некоторые ошибки нельзя исправить, верно?
– Пожалуй.
– Иди уже… не заставляй меня передумать.
Идет. И струна натягивается до предела, она рвется беззвучно, но еще болезненно, и Брокк, отведя взгляд, сбегает. Ему немного стыдно и за свой побег, и за облегчение, которое он испытывает. Все, что должно было быть сказано, они сказали.
…он сказал. Но был ли услышан?
Брокк все-таки, наверное, придремал, потому как, очнувшись от прикосновения стюарда, увидел потемневшие окна. И долго не мог понять, о чем говорит человек, а он как назло разговаривал шепотом.