Черный передел. Книга II - Страница 5

– Так ты… – Русич задохнулся от возмущения. – Меня – в лагеря, а должность – тебе. За верную службу. Эх ты, пес поганый. – Хотел было сграбастать Пантюхина за грудки, вовремя спохватился. Еще одно мгновение, и появятся ангелы-архангелы, возьмут под белы ручки и здорово-здравствуй, казенный дом!

– Слышал, ты досрочно освободился? – Пантюхин ловко откупорил бутылку, разлил в стаканы жидкость, от одного запаха которой у Русича еще сильней закололо в висках.

– Да, слышал, началась перестройка. – Русич не ответил на вопрос Пантюхина. – И впрямь мир перевернулся. Директорские подстилки руководят крупными заводами, мафиози, в лице твоего любимого шефа, – большое начальство, а уголовники типа Пантюхина контролируют качество.

– Дурень ты, Русич! – беззлобно проговорил Пантюхин. – Полный фраер. Ну, чего глотку рвешь, а? Кончай. Неужто сызнова на нары захотелось? То-то. И вообще, чего разошелся? «Пневматика» нынче работает дай Бог, премии косяками идут, а вся отрасль едва концы с концами сводит. Правда, с орденскими знаками промашка вышла, а я так мечтал хотя бы «Знак Почета» отхватить. Ничего, Петр Кирыч обещал, а он свое слово крепко держит. – Дурашливо хихикнул.

– Слушай, канай отсюда по-хорошему…

– Псих ты, Русич. Чего квакаешь без толку? Ну, покалякали по-свойски, и будет! – Пантюхин рубанул ребром ладони по воздуху, как бы ставя точку в этом суматошном разговоре. – И знай да на ус мотай: Петр Кирыч тебя досрочно освободил, а я самолично тебя от самой елецкой «крытки» пас, чтоб никто в дороге не обидел. Уразумел? Ну, чего зенками-то хлопаешь? Сам по себе и чирей не выскочит. Петр Кирыч зла не помнит.

«Петр Кирыч! – ужаснулся Русич. – Как это я сразу не догадался? Досрочное освобождение Перевод из воркутинской „девятки“ в Елецк. Даже „воры в законе“ диву давались. Да и в „крытке“ депутаты и прокурор за уши его тащили, боялись даже, что откажется от пересмотра дела. Длинны, ох и длинны руки у Петра Кирыча Щелочихина. Выходит, и Пантюхин с бутылкой не вдруг рядом очутился. Не иначе и сейчас Петр Кирыч держит его на своей веревочке. С этой шатией-братией надобно держать ухо востро».

– А я думал, кто же мне руку протянул? – чужим голосом заговорил Алексей, яростно ненавидя себя в эту минуту. – Оказывается, Петр Кирыч вспомнил о невинном. Ну, ежели увидишь директора, передай от меня большую благодарность, – снова чуть не сорвался на привычный язвительный тон Русич.

Пантюхин придвинул покрасневшее от водки лицо, и Русичу сделалось не по себе. Прямо на него глядели глаза холодного убийцы – жестокие, беспощадные. Теперь-то Алексей не сомневался, что именно он, Пантюхин, почти пять лет назад по приказу шефа Петра Кирыча пырнул его в подъезде острой заточкой.

– Человек – букашка, его запросто можно по стене размазать. Понял?

– Понял, понял! – Русич невольно отпрянул от собеседника.

– Желает тебе Петр Кирыч заново руку протянуть, не гнушается. С самого верха на тебя взирает. – Пантюхин показался Русичу необыкновенно серьезным. Откуда было ему знать, что тот боялся не выполнить во всей полноте задание своего хозяина.

– Прав ты, Пантюха, – более ровным голосом заговорил Русич, – сильно поумнел я в зоне. Стиранули меня там. А что хочет от меня получить наш уважаемый шеф? – Русич решил пойти напрямую, отлично понимая, Пантюха не из тех людей, что ценят дальний подход, сам мучается, видимо, не зная, как толком подойти к нему. Ведь не за красивые глаза столько добра сделал ему Петр Кирыч?

– В мыслях шефа не копался, не моего ума это дело, – Пантюхин заметно обрадовался, голос его потеплел. – Мы с тобой нынче вроде как свояки, оба чалились, посему хочу толкануть дельную мыслишку: будешь снова рыпаться, искать концы, поплывешь по течению, под лед. Да опомнись ты, чумной, кто прет с кулаком супротив паровоза? А шеф поможет забыть прошлое, отыщет подобающее теплое местечко, устроит с харчами, с «бабками», да и крышу даст.

– Хочу вопросик тебе, Пантюха, кинуть.

– Валяй, у меня не заржавеет. – Пантюхин не поднял глаз на Русича, стал разливать остатки водки по стаканам. Однако по легкому румянцу, по трясущимся рукам Алексей понял, посланец шефа жадно ловит все его вопросы, ждет их.

– Ты от имени Петра Кирыча со мной разговор ведешь или… Может, сам контакт установить желаешь, а? Дело-то о покушении в следствии до поры сохнет.

– Эй, мужичок! – Пантюхин поманил официанта, который, словно борзая, сорвался с места. – Сообрази-ка нам, грешным, бутылочку портвейна подороже, с картинками.

– Извините, но… – официант беспомощно развел руками. – У нас согласно общего постановления продажа спиртного только после двух часов. Ходят тут всякие… общественный контроль, из «легавки». Как засекут…

– Слушай, малый, – прищурился Пантюхин, – меньше трави баланду, тащи портвейн, а с контролем я живо разберусь. Повторять не привык.

– Вас понял, несу!

Пантюхин ехидно хмыкнул, показав глазами Русичу на соседний столик. Двое мужиков тайком под столом разливали водку по стаканам.

– Так всю жизнь и обманываем друг друга! – печально резюмировал Русич. – Чего это люди пить по-человечески боятся?

– Эх ты, ванька, – мотнул кудлатой башкой Пантюхин, – отстал от жизни. Ладно, объясню. Наши новые вожди – товарищи Горбачев и Лигачев, слыхал про таких?

– Краем уха.

– Так вот. Каждый у нас, брат Русич, своего ваньку валяет. Один коммунизм обещает послезавтра, другой, а ну их! Тоже мне, удумали народ наш пропитой оздоровить. Борьба с пьянством и алкоголизмом! – поднял вверх искривленный палец. – Херня все это! Последней радости лишить хотят. Пить после двух, жрать после трех. Давай еще по малой. И тару под стол. – Пантюхин налил еще по рюмке, сунул бутылку под ноги. – Итак, спрашивай все, что интересует. Я сразу и отрежу. Потому как поручение имею! Валяй, да поживей! – Пантюхин будто и не пил вовсе. У Русича создалось впечатление, что чем больше он употреблял спиртного, тем трезвей становился.

– Ты же сам сказал, Пантюха, даром и чирей не вскочит. Толкуй прямо: чем заслужил сии милости от Петра Кирыча? – с пьяной решимостью спросил Русич, едва удерживаясь от искушения налить еще. – Что, наконец, от меня вам нужно?

– Смирить гордыню, прийти к Петру Кирычу с покаянной, не для откоса глаз, а с чистой совестью. Все! – Пантюхин резко встал, выхватил из кармана пачку смятых десятирублевок, швырнул на стол. На мгновение приостановился, ожег Русича ненавидящим взглядом. – Жди дома у Булатова. Тебя найдут, когда пора придет.

– Погоди-ка, Пантюха, а ежели я оборву концы, скроюсь из Старососненска?

– Поддержку потеряешь, а без нее… Не забывай, ты вечный зек, кто на работу возьмет? А наша подмога распространяется только на нашу территорию. Эх, и желторотый ты еще, Русич. Учти, Петр Кирыч обрывать концы и рвать когти не советует…

Русич вышел из столовой, пошатываясь не столько от выпитого, сколько от того, что ни черта не понял из сумбурного, но, несомненно, важного разговора. Явно, Петр Кирыч его «пасет»; явно и то, что он для каких-то целей нужен ему. С трудом сводя мысли воедино, Русич добрел до сквера, отыскал свободную скамейку в тенечке, сел и, стиснув голову руками, стал соображать, как быть дальше. Прикрыл глаза. Сколько продолжалась его дрема – минуту или час, не знал.

– Гражданин! Ты что, правил не знаешь? – слова падали с высоты, били прямо в темечко. – Кто пьет днем?

– В чем, собственно, дело? – Алексей поднял голову. Перед ним стоял милицейский старшина. Сердце Русича сжалось. В лагерях приобрел жалкую привычку: при виде не только начальника режима, но и любого конвоира хотелось согнуться в три погибели.

– Документы!

– А по какому праву? Разве я нарушил закон?

– Бомж? – прорычал старшина. – Давай документы, да поживей!

– Зачем нервничать? – Русич покопался в кармане, не сразу отыскал в ворохе бумаг справку об освобождении. Милиционер долго вертел ее в руках, даже на свет зачем-то посмотрел. Затем, приложив руку к козырьку, предложил тоном, не терпящим возражений: