Чёрный о красных: 44 года в Советском Союзе (ЛП) - Страница 6

Вернувшись в гостиницу, мы разошлись по номерам отдыхать. Просторная комната по-прежнему была в полном моем распоряжении. Вероятно, соседям удалось куда-то переехать, или они отдыхали в холле. До ужина оставался целый час. Все-таки глупо настаивать на сегрегации в стране, где людей не разделяют по цвету кожи! «Ничего другого они не знают, — решил я. — Они сами жертвы американского расизма».

В ресторане я сел за тот же стол, за которым сидел во время обеда. И опять ел в одиночестве. Ни один человек не подсел ко мне. «Если бы я обедал в столовой для русских, — подумал я, — то уж наверняка не сидел бы в одиночестве».

В честь американских гостей оркестр попытался сыграть джаз. Музыканты играли плохо, однако все с удовольствием слушали знакомые мелодии, и никто не уходил. Меня музыка не тронула. Вместо того чтобы вспоминать недавнее прошлое, я предпочитал погрузиться в будущее. Лучше пройтись по ночному городу.

Я поспешил в номер, чтобы перед выходом привести себя в порядок. Но, выглянув в окно, к величайшему удивлению увидел, что ночь еще не наступила. В половине десятого на улице было так же светло, как в июньский полдень в Гарлеме. Я застыл у окна, словно завороженный. Прошло полчаса, а я так и стоял у окна: солнце по-прежнему ярко светило.

«В чем дело?» — недоумевал я. Наконец спустился вниз разузнать, почему на улице светло, как днем. Служащий гостиницы в ответ на мой вопрос засмеялся и объяснил, что в Ленинграде летом солнце никогда не садится. Жители русского севера называют это явление «белой ночью».

Я вернулся в пустой номер: скорее всего, соседям удалось где-то устроиться. Несмотря на усталость, ложиться спать не хотелось. Подошел к окну и с удивлением обнаружил двойные рамы. Нас предупредили, что поскольку в «Европейской» останавливаются западные туристы (причем в большинстве своем американцы, которых здесь считают богачами), в гостинице и вокруг нее нередки случаи грабежа. Я решил, что двойные рамы — защита от воров.

Прежде чем лечь, убедился, что окна и двери крепко заперты. Поскольку за окном было светло, как днем, а день для меня всегда означал работу, деятельность, действие, долго не мог заснуть. Скоро меня разбудил отчаянный стук в дверь.

«Воры! — пронеслось в голове. — Что делать? Где искать полицию? Как ее вызвать, если в номере нет телефона?»

Стук не прекращался. Я попробовал закричать, но от страха пропал голос. А в дверь все стучали и стучали. Я стал молиться. Дверь сотрясалась. Вдруг меня осенило: «Воры не стали бы поднимать такой шум».

Голос ко мне вернулся, и я смог произнести: «Что вам нужно?»

«Открой дверь», — ответили мне по-английски.

«Кто там?» В коридоре одновременно заговорили двое — это вернулись мои соседи. Я открыл дверь, и в комнату вошли белые сегрегационисты с чемоданами. Мне не сказали ни слова. Перебраться в другой номер им, видно, не удалось, и они были вынуждены ночевать в одной комнате с черным. Тем не менее они не сдавались и всем своим видом показывали, что меня для них не существует.

Один из моих соседей прошел через всю комнату и демонстративно открыл окно. Я повернулся лицом к стене и попытался заснуть. Мы молчали. Хорошо еще, что все так кончилось — я остался в живых и не лишился своих скромных пожитков.

Я проснулся первым, в половине седьмого. Солнце по-прежнему ярко светило. Трое белых спали, один из них — как был, в одежде и ботинках. Не знаю, почему он решил не раздеваться: может, боялся, что среди ночи ему придется убегать от меня, ужасного чудовища.

Я быстро оделся и выскользнул из комнаты. Внизу портье рассказал, как мои соседи целый день пытались найти другой номер; дошли до самого директора гостиницы. Однако в тот день в «Европейской» свободных номеров не оказалось. Мы прожили в одной комнате четыре дня, и они так и не сказали мне ни единого слова.

Выйдя из гостиницы, я сразу же пришел в себя. У меня было чувство, что в Советском Союзе меня ждет много интересного. Здесь, в чужой стране, я спокойно шел по улице. Не было ощущения неловкости, страха, бесприютности.

Так я шел, размышляя о том, как мне здесь хорошо, пока не оказался перед железнодорожным вокзалом. Там передо мной открылось невероятная картина. Вокзал был забит до отказа; сотни, а может, и тысячи человек сидели прямо на мраморном полу. Мужчины, женщины, дети. Тут же матери кормили грудью младенцев. Судя по всему, эти люди провели здесь не один день в ожидании поезда.

Всего минуту назад я радовался ощущению тепла и открывающимся передо мной возможностям. Но здесь царили мрак и отчаяние. Кругом беспомощные, покорившиеся судьбе люди. Мне хотелось как-то помочь им или хотя бы подбодрить, но как это сделать? Зрелище произвело на меня тяжелое впечатление: я не понимал, в чем дело и что все это значит.

В гостинице я застал всех в ресторане — было время завтрака. На столах были расставлены тарелки с говядиной, ветчиной, помидорами, вареными яйцами, сыром, желтоватого цвета хлебом, маслом. Ничего горячего, кроме кофе. Я привык к горячей еде, особенно на завтрак, и представить не мог, что ем холодные яйца. Пришлось ограничиться бутербродами с сыром и кофе. Некоторые американцы просили подогреть яйца. Другие требовали поджарить яичницу, которую в конце концов им принесли. Наблюдая эту сцену, я вспомнил несчастных на вокзале. Не сомневаюсь, что, окажись эти продукты перед ними, они съели бы их с благодарностью и не поднимали шума по пустякам.

После завтрака мы снова отправились на экскурсию. Нам показали Александровскую колонну, Исаакиевский собор, Юсуповский дворец — великолепные архитектурные памятники царской России. Вместе с гидом мы даже спустились в подвал, где был убит мистик Распутин. В здании Думы — так до революции называли Парламент — нам рассказали, как с июля по ноябрь 1917 года правительство Александра Керенского и большевистские вожди боролись между собой за власть. В Смольном, бывшем Институте благородных девиц, показали комнату, откуда Ленин и Троцкий руководили Октябрьской революцией. Теперь в этом прекрасном здании располагался Ленинградский комитет партии. Все в Ленинграде напоминало о том, что когда-то здесь правили цари. Сказочный город. Великолепие, как видно, настолько ослепляло тех, кто жил в Санкт-Петербурге, что они обращали мало внимания на нищету и страдания за его пределами, по всей этой огромной и суровой стране.

К полудню я уже устал от российской истории. Пообедал в отеле и отправился на поиски России современной. Бродил по улицам, заглядывал в магазины. Там было чисто и пусто. Пустые полки: ни сахара, ни яиц, ни ветчины, ни сыра — ничего из того, что нам подавали на завтрак. Единственное, в чем не было недостатка, так это в спичках и в горчице. Кое-где продавался черный хлеб. В магазине одежды товар был хуже, чем в убогой лавчонке где-нибудь в нью-йоркских трущобах: ткань выцветшая и настолько дрянная, что из нее вылезали нитки, фасоны крайне примитивные. У меня создалось впечатление, что Россия — бедная, терпящая трудности страна. Хорошо еще, что прохожие на улицах на вид были вполне сытыми и никто не просил милостыню.

Утром нас повезли на экскурсию к памятнику Петру Великому. По дороге я кое-что узнал о стране, которой предстояло стать моим вторым домом. На остановке в наш трамвай вошла дама лет шестидесяти пяти с большим узлом в руках. Все места в вагоне были заняты, и она прислонилась к спинке сиденья, стараясь не упасть, когда трамвай заносило то в одну, то в другую сторону.

Меня поразило, что молодой человек, возле которого она стояла, не предложил ей сесть. Я спросил нашего гида, почему молодой человек или кто-нибудь другой из пассажиров не уступят место пожилой женщине.

Гид самоуверенно улыбнулся: «В Советской России все люди равны. Благодаря нашему славному коммунистическому строю, никто никому не обязан уступать место». — «Но ведь у молодого человека наверняка есть мать и, окажись она на месте этой женщины, он бы встал».

«Это, друг мой, — сказал гид, — буржуазное мышление. Такому мышлению нет места в Советском Союзе».