Чёрный о красных: 44 года в Советском Союзе (ЛП) - Страница 13

Несколько недель спустя мне представился случай приблизиться к разгадке этой тайны — почему белые американцы так плохо относятся ко мне и вообще к черным. Главный инженер-электрик нашего завода пригласил меня в гости. Когда я вошел в просторную, красиво обставленную гостиную, я увидел трех белых американцев, сидевших с русскими девушками-переводчицами. Мое присутствие оказалось для них настоящим испытанием. Учтивый хозяин, хорошо говоривший по-английски, представлял меня по очереди каждому гостю. Чем ближе я подходил к американцам, тем отчаяннее становилось выражение их лиц. Однако любое проявление неуважения по отношению ко мне могло задеть хозяина дома. А обидеть главного инженера значило поставить под угрозу работу в Сталинграде. Поэтому один за другим они протянули мне руки: мы обменялись приветствиями, после чего им, кажется, полегчало. С каждой минутой мы чувствовали себя все свободнее — особенно после того, как наша очаровательная хозяйка исполнила на рояле красного дерева сочинения Мендельсона, Брамса, Шопена и «Сказки Гофмана» Оффенбаха, угостила нас чаем с вареньем, а потом — домашними пирожными и сладким вином.

Мало-помалу завязался живой разговор, мы шутили и даже смеялись. Так прошло три часа, и мне показалось, что я начинаю понимать, почему нас, черных, так не любят белые американцы. Они просто нас не знают и не пытаются узнать наши мысли и чувства, а принимают на веру мифы о чернокожих. К концу вечера у меня сложилось впечатление, что трое белых американцев уже не смотрят на меня с подозрением и неприязнью, как это было раньше. Гигантского прогресса в наших отношениях мы не достигли. Но что-то все-таки изменилось. Я подумал, что, возможно, настанет время, когда американцы примут меня в свое сталинградское землячество.

Вечером, гуляя по берегу, я поймал себя на том, что больше уже не смотрю с опаской по сторонам, проверяя, не преследует ли меня кто-нибудь. Все было, как прежде, но я чувствовал себя по-другому: дышал полной грудью, на душе было легко, исчезло напряжение, без которого я не представлял своего существования. Пришло ощущение необыкновенной легкости. Промелькнула мысль: «Наверное, это и есть свобода». Придя домой, я, несмотря на ранний час, сразу лег и уснул глубоким, здоровым сном. Проснулся с тем же ощущением безмятежного спокойствия, умиротворенности. Оно было настолько необычным, что, одеваясь, я даже попробовал найти предлог для беспокойства. Но в душе я чувствовал, что, какие бы волнения меня раньше ни одолевали, теперь нужно о них забыть. Я взял в руки Библию, как делал каждое утро всю свою сознательную жизнь, и открыл ее. В глаза бросились строки:

Я понял смысл этих слов и принял их всем сердцем. Никогда больше не бойся людей, сколько бы их ни было. Иди туда, куда хочешь, делай то, что считаешь нужным. Не бойся никого, кроме Господа.

За все время пребывания в Сталинграде никто больше на меня не нападал. Правда, скоро вера в недавно обретенную мудрость подверглась испытанию. Самые твердолобые из американцев, а таких было немало, не оставили попыток изгнать меня из города. Опыт Люиса и Брауна научил их, что физическую силу лучше не применять. В конце концов, у них была работа, хороший заработок, и терять это они не хотели. Хуже того, они могли бы оказаться в русской тюрьме. Поэтому они использовали против меня более изощренные средства. Одна из их хитроумных уловок состояла в следующем: они научили своих русских подружек английским фразам, и те, не зная английского, повторяли их как попугаи.

Однажды, направляясь на ужин, я увидел возле столовой четырех американцев с подружками. Русские девушки принялись выкрикивать: «I don’t like dirty nigger! I don’t like dirty nigger!»

Вся компания расхохоталась. Меня их детская проказа не вывела из себя: я вошел в столовую, сел за стол и съел свой ужин, стараясь не думать об оскорблении. В тот вечер я сказал себе: «Никогда больше не бойся, ибо Господь был и остается с тобой».

За все годы, проведенные в Советском Союзе, не проходило и дня, чтобы я по крайней мере один раз не повторял этих слов.

После того как я проработал на Сталинградском тракторном заводе девять месяцев, меня попросили остаться еще на год. Время пролетело незаметно, первоначальный контракт истекал через три месяца. Я раздумывал недолго, поскольку знал, что для американцев — и особенно чернокожих — настали тяжелые времена. Даже до Сталинграда доходили рассказы о том, как бизнесмены выбрасываются из окон небоскребов, а инженеры торгуют яблоками на улицах.

Мать между тем уже перебралась с Кубы в Гарлем. Каждый месяц я посылал ей по 150 долларов (этой суммы тогда вполне хватало на жизнь). Я без колебаний подписал контракт еще на один год. В конце концов, я неплохо зарабатывал, меня уважали товарищи по работе и ценило начальство.

Я многого ждал от следующего года в России: мне хотелось добиться максимально высокой производительности труда, и я полностью отдался работе. Стать передовым рабочим было важно еще и потому, что это позволяло избежать осложнений социального и политического характера. На советских предприятиях жизнь устроена совсем не так, как на американских. Завод Форда — это место работы. Разумеется, и там действуют силы социализации, но происходит это естественно, а не по указке сверху. На Сталинградском же тракторном работа расценивалась как некая политическая декларация, а коммунистическая пропаганда не прекращалась ни на минуту. Недисциплинированность, нерадивость, невыполнение производственного плана, с точки зрения коммунистов, занимавших на заводе ключевые административные должности, свидетельствовали о недостатке патриотизма.

Партийные начальники считали, что каждый должен не только всего себя отдавать делу коммунизма, но и быть готовым умереть за него. Честно говоря, средний русский рабочий имел о коммунизме весьма смутные представления — многие американцы на нашем заводе знали о нем гораздо больше. Для русских главным было, чтобы нынешние вожди лучше заботились о них, чем свергнутый царь. Разумеется, политики это понимали, как и то, что люди держатся за свою работу, дающую им кусок хлеба и крышу над головой (что, кстати, никто из живших при царизме не считал чем-то само собой разумеющимся).

Играя на страхе рядового рабочего перед увольнением, власти добивались повышения производительности труда. К насилию в этом случае не прибегали, оно считалось методом фашистов. Широко использовали идеологическую обработку: приезжавшие из Москвы лекторы рисовали идеальное коммунистическое будущее как земной рай. Это помогало бороться с весьма в то время серьезными проблемами — прогулами, опозданиями и пьянством, чем особенно грешили рабочие из бывших крестьян, недавно перебравшихся в город.

Методы были те же, что и на «Рыкове», но пользовались ими с большим размахом. Во всех цехах на видном месте висела доска, на которой напротив имени рабочего проставлялась его выработка. Это делалось для того, чтобы каждый контролировал каждого. Плановые задания печатались в заводской многотиражке. Помимо этого, дважды в месяц каждый цех выпускал свою стенную газету с отчетом о производственных успехах и неудачах. Все это непосредственным образом затрагивало конкретных людей. Например, за перевыполнение плана — цехом или отдельным рабочим — полагались благодарности, а иногда и денежные премии. Репортаж об особо выдающемся достижении могли напечатать в «Правде», и тогда отличившийся рабочий становился знаменит на всю страну. Об этом мечтали многие, поэтому производительность труда в целом была высокой.

Если тот или иной рабочий не выполнял план, в газете появлялся его портрет и фельетон, высмеивающий отстающего. Нарушения дисциплины, опоздания и пьянство становились предметом забавной карикатуры.