Черный мотылек - Страница 9

– Добрый день, миссис Кэндлесс, – она посмотрела на Урсулу.

Прощай план назваться Урсулой Вик.

– Мы так огорчились, узнав о мистере Кэндлессе, – продолжала рыжеволосая, и дальше будто по книге: – Мы все глубоко сочувствуем вашей тяжкой утрате. Полагаю, вы получили от мистера Шофилда письмо с изъявлением соболезнований от лица нашего персонала?

Урсула кивнула, хотя в точности не помнила. Сотни писем.

– Чем могу помочь, миссис Кэндлесс? – проникновенным голосом спросила девушка.

– Я хотела узнать, нужны ли вам временные няни.

Девушка слегка выпятила губы – сочные, красные губы, похожие на мякоть спелой клубники.

– Всегда нужны, миссис Кэндлесс, особенно в сезон. Хотите кого-то порекомендовать?

– Да, – ответила Урсула. – Себя.

Потребовались дополнительные объяснения – именно поэтому Урсула не хотела называть свое настоящее имя. Пришлось подтвердить еще и еще раз: да, она действительно хочет этого, действительно готова посидеть с детьми постояльцев, скажем, два раза в неделю, она любит детей. Это стало бы приятной переменой… Тут, к своему стыду, она вынуждена была сослаться на свой статус вдовы, на потребность выбраться вечером из опустевшего дома. Рыжеволосая отнеслась с пониманием. И подоспевший менеджер мистер Шофилд – тоже.

– Готовы всячески поддержать вас в вашей скорби, миссис Кэндлесс, – бормотал он, словно это отель оказывал Урсуле услугу, а не она ему.

– Спасибо за письмо, – поблагодарила она.

– Был рад, – неуклюже ответил менеджер и покраснел, осознав допущенную неловкость.

– Начнем с четверга, – предложила рыжеволосая, исходя, по-видимому, из принципа: чем раньше начать лечение, тем лучше.

Она что-то записала в своем гроссбухе. Урсула еще раз поблагодарила обоих и на обратном пути гадала про себя, как-то судят и рядят эти двое о ее странностях теперь, когда она не может слышать их разговор. Вернувшись домой, она прямиком направилась в маленькую комнату, считавшуюся «утренней», где на круглом столике громоздились все письма с выражением соболезнования.

По маркам на конвертах Урсула догадалась, что письма шли со всего света. Жаль, у нее нет знакомого мальчика или девочки, которые собирают марки, но, возможно, такой филателист повстречается ей, когда она будет сидеть с детьми. Ведь не за младенцами предстоит присматривать – за детьми до десяти лет. Урсула вытащила из шкафчика под мойкой большой черный пакет, принесла из гостиной ножницы (они хранились в шкатулке для рукоделия, доставшейся ей от матери).

Она принялась вырезать марки из всех конвертов подряд – успокоительное, приятное занятие. Марки Соединенных Штатов и Австралии, Швеции и Польши, Малайзии и Гамбии. Некоторые на редкость красивые, с птицами, бабочками. В итоге накопилось шестьдесят семь иностранных марок. Урсула сложила их в новый конверт, а письма, так и не распечатав, свалила в черный пластиковый пакет. Какое облегчение она испытала, решив не отвечать на них!

Хоуп слишком рано добралась до улицы, на которой располагался ресторан, и нашла убежище в «Лауре Эшли»[3] на противоположной стороне. Она из принципа никогда не приходила вовремя, тем более заранее, на свидание с мужчиной (разве что с Фабианом, но он не в счет). Требовалось опоздать на несколько минут. Опоздание давалось ей нелегко, Хоуп была пунктуальна от природы, однако старалась, как могла.

Утром, в промежутке между встречей с клиентом, который хотел при разводе выбить приличное содержание из бывшей супруги, и другим клиентом, который решил основать благотворительный фонд, главным образом в пользу своих дружков, Хоуп набрасывала план мемориальной службы в память отца. Всякий раз, припомнив очередное стихотворение, песню или отрывок прозы, нравившийся ему, Хоуп ударялась в слезы. Основатель благотворительного фонда всмотрелся в ее заплаканное лицо и поинтересовался, не простужена ли она.

Хоуп не отличалась начитанностью, но любимые тексты отца, или, по крайней мере, их названия, запечатлелись в ее памяти (в сердце, предпочитала говорить она) и пребудут там вовеки. «Иордан» Герберта, «Улисс» Теннисона, кусочек из Сартра, прикидывала она, бродя среди вешалок с цветастыми платьями. «Неужто в истине отсутствует краса? – вопрошала она себя. – Неужто четкость форм мы видим только в винтовой лестнице?» – но пришлось остановиться, чтобы снова не зарыдать. Перед выходом из офиса Хоуп тщательно привела в порядок лицо и не хотела предстать перед Робертом Постлем с размазанной косметикой.

Наверное, он уже пришел. Три минуты второго, а этот человек, насколько она помнила по его визитам в Ланди-Вью-Хаус (иногда они совпадали с ее приездами), был столь же пунктуален, как она сама – если бы снизошла до пунктуальности. В ресторане ей подтвердили, что Роберт уже пришел, и тут же она увидела его – стоит возле столика и машет ей рукой.

Роберт Постль был редактором ее отца в «Карлион Брент» с тех самых пор, как «Гамадриаду» номинировали на Букеровскую премию. Внешним поводом для его назначения стал уход на пенсию прежнего редактора, но истинной причиной явилась номинация. Все это произошло давным-давно, Роберт заметно постарел. Девочкам Кэндлесс он казался красивым, даже сексуальным, и когда на следующий год он женился, Сара – отчасти притворно, отчасти искренне – горевала. С тех пор Роберт отрастил животик, потерял большую часть темных шелковистых волос, остались только редкие пряди над ушами и несколько клочков на лысине, словно лесистые острова посреди изжелта-коричневого океана.

Он был католиком, придерживался буквы закона, обзавелся множеством детей и спрашивал у приходского священника разрешения посетить англиканскую церковь, чтобы принять участие в отпевании Джеральда, хотя даже Рим не считал нужным соблюдать подобные формальности. Священник про себя обозвал его занудой. Хоуп показалось, что за последние две недели редактор еще больше состарился.

И поцелуй его уже не столь приятен, как прежде. К тому же довольно неуклюжая процедура, поскольку в Лондоне Хоуп не выходила на улицу без головного убора, и как раз в этот день надела нечто вроде колеса из тонкого полотна кораллового цвета. Снимать шляпу она не стала – розоватый отсвет ей к лицу.

– Что скажешь по поводу статьи в «Мейл»? – поинтересовался Роберт.

– Ничего не скажу.

– Поверить не могу, чтобы ты заговорила о своем «партнере».

– Ну да, мои «партнеры» – это трое юристов в «Раскин де Гручи». Я говорила о своем «парне», но газета внесла изменения. Насчет носовых платков – вот что меня вывело из себя. Конечно, я пользуюсь платками, бумажные салфетки отвратительны, они сразу промокают, но никаких инициалов я на них не вышивала. Вымысел чистой воды. А выпить можно? Здесь подают литровые графины белого вина – то, что нужно после такого ужасного утра.

И полулитровые графины подают, подумал Роберт – на его взгляд, такой дозы вполне достаточно, – но промолчал. Он собирался сделать Хоуп некое предложение, уже и слова подобрал, но решил подождать, пока она отопьет глоток «Орвьето», изучит меню, повозмущается газетами, журналистами, прессой как таковой. Хоуп пугающе походила на отца, розовая шляпа придавала ее щекам лиловатый оттенок, окрашивавший в последние годы скулы Джеральда. Трудно смириться с мыслью о его смерти, трудно привыкнуть к смерти человека, столь жизнелюбивого.

– Думаю, ты слышала, – заговорил он, когда перед Хоуп поставили ризотто, – какую популярность приобрело сейчас одно из направлений биографического жанра, а именно, воспоминания ребенка о родителях – чаще всего, хотя не только, об отце.

Хоуп повела взглядом из-под полей шляпы:

– Ребенка?