Черный марш. Воспоминания офицера СС. 1938-1945 - Страница 3

«Рот фронт» делил влияние с немецкими националистами Дюстерберга и почтенным, но дряхлым маршалом фон Гинденбургом.

Размах нищеты ужасал.

Сменявшие друг друга правительства не могли найти средства от раковой опухоли, которая подтачивала жизненно важные органы рейха, или снадобье от геморроя, который обескровливал его.

За супом столовых для бедных выстраивались очереди из шести миллионов безработных. Инженер, выглядевший оборванцем, смиренно ожидал своей очереди между обанкротившимся промышленником и безработным рабочим-металлистом. Это было время, когда требовались влиятельные связи и солидный банковский счет, чтобы достать тонну угля.

Самого Тельмана устраивала череда конференций по вопросам заработной платы, сеющая социальные конфликты и провоцирующая забастовки. Таким образом, новые миллионы рабочих оказывались в отчаянном положении.

Именно в это время засияла звезда человека, которому предстояло стать фюрером Третьего рейха, звезда, отбрасывавшая луч надежды на сцену разрухи, которую представляла тогда разобщенная Германия в состоянии полного хаоса.

С 1919 по 1930 год численность последователей национал-социализма выросла со ста с небольшим человек до более восьми миллионов.

Осознавая свою миссию, Адольф Гитлер считал, что только он способен обеспечить истощенной Германии тот импульс возрождения, который придаст ей силу для преодоления нынешней катастрофы, для предотвращения банкротства и падения в пропасть, где ужасные щупальца международной плутократии готовились задушить ее.

При содействии миллионеров-патриотов Тиссена, Кирдорфа, Круппа и других (Шредера, Феглера и т. д. – Ред.), при поддержке всего населения (не всего, но большинства. – Ред.) фюрер пришел к власти.

Он никогда не забывал о том, что НСДАП была прежде всего партией немецких рабочих. В качестве последнего великодушного жеста он предложил коммунистам вступить в национальный фронт – единственное движение, позволяющее рейху выжить.

Но приказы из Москвы были неумолимы: продвижение партии национального освобождения должно было быть остановлено любой ценой.

Поэтому началась борьба против жестокого, мстительного и сильного врага, который не мог выносить победоносного рождения Третьего великого германского рейха.

Сама партия не могла простить этого мятежного акта предателей страны, людей, находившихся на содержании иностранных держав.

Она и не простила. Но фактом остается то, что именно красные в союзе с еврейскими реакционерами несут ответственность в первую очередь за беспощадные репрессии и бесчеловечное насилие в этой борьбе.

Хорст Вессель, мученик за наше дело, сказал перед гибелью 23 февраля 1930 года на баррикадах в Вединге (рабочий район на северо-западе Берлина):

– Нацисты! Если красный повредит вам глаз, ослепите его. Если он выбьет вам зуб, разорвите ему глотку. Если он ранит вас, убейте его.

Когда мы уходили с лекции, меня тронул за плечо Франц Хеттеншвиллер:

– Как ты думаешь, не пудрит ли старик Плетшнер нам мозги всей этой туфтой? Не знаю, заставляли ли его сгущать краски, но мне он кажется полным кретином.

Франц молча продолжил идти рядом со мной. Я чувствовал, что он хочет спросить меня о чем-то, а замечание о Плетшнере было сделано лишь для того, чтобы завязать разговор.

Франц Хеттеншвиллер – мой лучший друг. По чистому совпадению его отец, работающий на железной дороге, был переведен в Виттенберг в одно время с моим отцом. До этого мы оба жили в Гамбурге, и после этого большого города ганзейской столицы Виттенберге поразил нас своей серостью и скукой. Впрочем, нам было хорошо вдвоем, и смена места жительства показалась нам менее тягостной, когда мы оба поступили учиться в школу Шиллера.

Через некоторое время Франц решился высказать то, что хотел. Это давалось ему не без труда.

– Петер, – произнес он, – ты не думаешь, что фюрер хочет войны?

Я бросил на него удивленный взгляд.

– Франц, никто не может желать войны! Но ведь ты понимаешь не хуже меня, что иногда война необходима.

Он остановился и серьезно посмотрел на меня.

– Значит, ты считаешь, что она неизбежна? Я тоже так думаю. Ади (то есть Адольф Гитлер. – Ред.) хочет на самом деле одного – спровоцировать Францию и Англию, чтобы иметь железный повод для ведения войны. Но несомненно и другое: народ хочет мира и…

– О чем ты? – перебил его я, глядя на приятеля сверху вниз.

Франц сантиметров на пять меньше меня ростом, около ста семидесяти пяти сантиметров, против моих ста восьмидесяти. Казалось, он избегал моего взгляда.

Я пожал плечами.

– Могут подумать, что ты боишься, Франц! М-да… немного… удивительно, с учетом того, что ты гефол (гефольгшафтфюрер. – Ред.) в гитлерюгенде.

Мы двинулись дальше.

– По-моему, – продолжил я, – фюрер прекрасно понимает то, что делает. Кроме того, народ… – Я сделал неопределенный жест рукой. – Что такое народ? Это он, они, масса, но больше не «мы», Франц! Мы больше не являемся частью народа. Что может значить мнение других людей для нас! Их страхи или ложь.

В его глазах я заметил нечто похожее на удивление или недоверие. Он вымученно улыбнулся. Впрочем, это была забавная улыбка.

– Странный ты парень, Петер. В принципе, возможно, ты и прав. Я всегда стараюсь все анализировать, чтобы понять. – Немного подумав, он добавил: – Возможно также, что реальность в тысячу раз более неистова, более захватывающа, чем предполагаешь. Или ожидаешь.

Я схватил его за руку.

– Послушай, Франц. Даже если жизнь заполнена битвами и болью, а также бесконечной борьбой за идеал, это, по-моему, все же предпочтительнее скучного, убогого существования без всякой опасности.

Мы дошли до угла Бреннерштрассе и Ферндплац. У светофора мы снова остановились.

– Мне, во всяком случае, представляется именно так, Франц, – продолжил я, – Ницше первым учил нас тому, что человек очищается борьбой за идеал, которой следует отдать все силы и, если необходимо, жизнь.

Светфор переключился, и мы пересекли улицу.

– Бывало, мне не приходило в голову отделять себя от большинства людей, – говорил я далее. – Полагал, что борьба за идеалы – пустая болтовня. С тех пор я изменил свое мнение.

Франц криво усмехнулся:

– Из тебя выйдет великий адвокат, Петер! – После минутного молчания он добавил: – Я же просто болтаю. У меня меньше веры и уверенности в будущем, чем у тебя. – Он протянул мне руку. – Хорошо, что ты рядом, держишь меня в форме.

Я похлопал его по спине и сказал:

– Выкинь дурь из головы. Надеюсь, это не испортило твой аппетит.

Он дружески помахал рукой и направился на Перлебергштрассе.

Я тоже пошел домой.

После полудня у меня не было лекций. Когда Клаус в пять часов вернулся домой из школы, он стал приставать ко мне с просьбами помочь ему сделать домашнее задание.

Просматривая его учебники, я вновь заметил, как отличаются они от тех, по которым я занимался несколько лет назад. Перемены стали особенно заметными после того, как Штрайхер занял пост главы Института политологии в Берлинском университете.

Вот математическая задачка, выбранная навскидку:

«Самолет «Штука» (пикирующий бомбардировщик «Юнкерс-87». – Ред.) при взлете имеет бомбовую нагрузку в 120 бомб по 10 килограммов каждая. Самолет летит на Варшаву, центр международного еврейства, бомбить город. При взлете со всеми бомбами на борту и топливными баками, заполненными 1500 литрами горючего, самолет весит около 8 тонн. По возвращении из рейда в нем остается 230 литров горючего. Каков вес самолета без полезной нагрузки?»

А вот другая задачка, которую мне пришлось решать для Клауса:

«Несправедливый Версальский договор, навязанный французами и англичанами, позволил международной плутократии присвоить германские колонии. Франция захватила часть Того. С учетом того, что немецкая часть Того, временно оккупированная французскими империалистами, составляет 57 тысяч квадратных километров с населением в 800 тысяч человек, определите количество жизненного пространства на одного жителя».