Черный Гетман - Страница 18

Уловив в сыром воздухе прибитый дождем человечий запах, мягко ступая лапами, волк подкрался ко входу. Разглядел внутри сплетенные, двигающиеся в сладкой истоме тела, принюхался, узнал. С этим самым человеком он встречался зиму назад. Не мешая чужой любви, волк тихо тявкнул о чем-то своем и сторожко ушел в глубину мокрого взъерошенного леса.

Ольгерд лежал на спине, чувствуя себя беспомощным младенцем, не в силах пошевелить и пальцем. Лицо спящей девушки светилось тихим счастьем. Монахом Ольгерд никогда не был. Впервые женщину познал еще казачком, и в дальнейшей походной жизни было их у него немало. Но распутные горожанки, шаловливые крестьянки и сребролюбивые маркитантки, в обилии сопровождавшие любое войско, не шли в сравнение с тем, что испытал он сейчас. Любовь – настоящая, выстраданная и обоюдная, – оказалась чем-то гораздо большим, нежели то разговение плоти, какое он знал до сей поры.

Ольга открыла глаза, улыбнулась устало. Протянула руку, провела по плечу, прошептала:

– Глаза у тебя зеленые.

Он сел, выглянул наружу.

– Дождь уходит. Можно идти.

– А я уж думала, здесь ночевать придется.

– Нельзя. Сотник с ума сойдет, весь полк сгонит под Любеч лес прочесывать.

– Тогда собираться будем.

Невысохшая одежда снова прилипла к телу. Они выбрались из шалаша, обнялись.

– Ты прямо иди, пока голосов не услышишь, – сказал Ольгерд, кивая в сторону, где, по его прикидкам, располагался лагерь.

– А ты?

– Я рядом буду, но осторонь. Негоже, чтоб видели нас вдвоем. Казаки на язык остры, начнут болтать – не остановишь.

– Молвы боишься?

– Не молвы. За тебя боюсь да за тех, кого мне в поединках придется на тот свет отправить, честь твою защищая.

Засмеялась, головой приникла к плечу.

– Тогда ладно, делай как знаешь. Что дядюшке говорить?

– Как есть, так и говори. С телеги упала, дождь в шалаше пересидела. А я лагерь обойду, выйду с другой стороны. Скажусь, что заблукал. Посмеются да забудут.

– Они забудут. Я – нет.

Провожал он девушку до тех пор, пока не услышал вдали голоса. Убедившись, что свои, скрылся меж деревьев. Когда возвратился в лагерь, над бескрайним лесом стояла мокрая непроглядная ночь.

Первым порывом хотел Ольгерд сотнику в ноги кинуться, каяться да руки Ольгиной просить. Поостыв немного, решил все сделать без суеты – чтоб пересудов не вызвать, объяснение отложил на потом. Под подначки казаков: заплутал, мол, в трех соснах десятник – глотнул горилки, пожевал свежины (голод не тетка), но за полночь со всеми засиживаться не стал. Сослался на службу, поехал к своему десятку. В приготовленной для него джурой палатке заснул, словно на дно ушел.

Снился ему странный сон. На поляне, где он с разбойниками расстался, став на задние лапы и вытянувшись к полной багряной луне, хохотал огромный волк с глазами Дмитрия Душегубца. Отсмеявшись, провыл-прорычал:

– Любви и счастья захотел, беспритульный? И не надейся! Род твой проклят до тех пор, пока не встретится на твоем пути Черный Гетман!!!

– Черный Гетман! Черный Гетман! – эхом прокаркал из-за хозяйской спины невесть откуда взявшись Щемила.

Вскинулся Ольгерд в холодом поту, откинул полог. Придя в себя, рассмеялся. Никакой луны не было и в помине, лицо ласкали, пробиваясь сквозь кроны, лучи незлого утреннего солнышка, а каркала голосом разбойника, устроившись на суку и выпрашивая свой завтрак, здоровенная лесная ворона.

Наутро после злополучной охоты не признающие неудач казаки объявили зубрам форменную войну. Отправили по следам дозоры, пустили цепь загонщиков, выгнали ни в чем не повинных зверей на пойменный луг, достали верхом, открыли пальбу. Успокоились, лишь положив старого быка и главную в стаде корову. На том и разъехались.

По возвращении в Лоев Ольгерд думал лишь об Ольге, собрался было заслать на хутор сватов, но водоворот накативших событий затянул его с головой.

Дождавшись, когда из Батурина прибудет тайный гонец, Ольгерд с глазу на глаз переговорил с Олексой. Поповский сын, узнав в чем дело, отнекиваться не стал. Положившись на слово десятника, от имени казаков обещавшего ему чин реестрового, принял задаток, получил надежный пистоль голландской работы и пулю чистого серебра. Зачем нужно было, и без того отчаянно рискуя, стрелять в наказного гетмана ненадежной серебряной пулей, Ольгерд в толк не взял, Олекса – тем паче. Тут у Тараса и его сподвижников были какие-то свои далеко идущие резоны.

Аккурат на Фомин день Ольгерд выступил во главе конного полудесятка в опасный дальний дозор. Якобы по приказу сотника, чтоб пройти аж до самого Быхова, разведать по селам, что где творится, да поглядеть, не стоят ли в крепости Радзивилловы войска. Меньше чем за неделю они честно отмахали две сотни верст и, не дойдя до Быхова, повернули назад. Тут-то попович и «пропал». Поехал в дозор и исчез, будто не было. Искали – одну лишь лошадь нашли. Порешили, что в засаду попал. Пошел Ольгерд обратно в Лоев, Богу молясь, чтоб все получилось так, как задумано.

Возвратившись, отпарился в бане, смыл с себя дорожную пыль, оделся в чистое и под понимающие взгляды хозяйки поехал на кочуровский хутор. Беспокоился по дороге. Сотник Тарас Кочур крут и до власти алчен. В полковники метит, а там, на старости лет, глядишь, и в малые гетманы пробьется. А потому Ольге мог судьбу уготовить получше, чем женитьба на своем же десятнике, к тому же безземельном чужаке-литвине. Однако сразу же по приезде понял, что плохо думал про своего благодетеля.

Въехав в распахнутую створку ворот, кивнул головой в ответ на поклон холопа. Сотник ждал его на крыльце. Старый сечевик словно мысли Ольгердовы читал – облачился в праздничные наряды – безразмерные турецкие шаровары алого шелка, которого хватило бы с лихвой на небольшой парус, и навыпуск надетую свободную льняную рубаху с затейливой вышиванкой по вороту и золотым шитьем по обшлагам. Прогибая ступени, спустился с крыльца, трижды расцеловал, по обычаю, заведенному у сечевых казаков, обнял за плечи, повел в дом и усадил к приготовленному столу.

– Что же племянница твоя не встречает? – спросил Ольгерд. – Уехала куда, что ли?

– Занедужала что-то Оленька, – мотнул усами Тарас. – Лошадь треклятая так ее испугала, что с тех пор, как из лесу вышла, места себе не находит. Спит плохо, молчит все время. Сарабун ее отварами какими-то пользует. Возницу я высечь велел и конюшни чистить отправил.

Ольгерд, кляня свою нерешительность, прикусил с досады губу. Пока он в колебаниях своих по Полесью копыта бил, суженая места себе не находила…

– Ладно, девичьи хвори не то что стариковские, быстро приходят, уходят еще быстрее, – прервал сотник Ольгердовы казнения. – И хворям этим обычно причина – статный да удалой молодец. Ну да ладно, об этом после. Садись-ка за стол да рассказывай, как дело прошло?

Ольгерд вполголоса доложил об успехе – весточка от поповича о том, что с братом он повстречался и на месть кровную его споро уговорил, пришла почти сразу вслед за их возвращением в Лоев.

Обрадовался сотник не на шутку – видать, нетверд был в задуманном. Привычно обернулся на угол, к иконе, начал было креститься, однако, сообразив, куда и зачем послал верного человека, осекся и заместо знамения руку к бутыли потянул.

Выпили, закусили. Поговорили о делах текущих. Сотник сходил к сундуку, выложил на стол увесистый кошель.

– Вот тут, как и сговаривались, первая половина твоей награды. Можешь не считать – талер к талеру. Хватит и на доброго коня, и на саблю не последнюю. Еще и на добрый мушкет останется.

– Спасибо, пан сотник, – вымолвил Ольгерд бесцветно. Не о деньгах думал сейчас, а о том, как ему разговор начать.

– Что не рад? – изумился Кочур. – Награда мала аль другого чего получить хотел? Ты говори, не соромься. За особую службу и награда особая.

– Уж и не знаю, как разговор вести, пан сотник, – собравшись с духом, ответил Ольгерд. – Сам знаешь, я ведь без родителей рос. С малых лет в походах и лагерях. Про жизнь мирную мало что знаю, в обычаях не силен.