Черный дом - Страница 29

– Да перестань. – Джек ослабляет давление на педаль газа, и скорость падает вдвое. Генри видел перышковый ураган? Разумеется, нет. Генри ничего не может видеть. А его перышковый ураган – всего лишь иллюзия.

Генри вибрирует, как камертон. По-прежнему «смотрит» на ветровое стекло.

– Скажи мне, что происходит, – просит Джек. – Я начинаю волноваться за тебя.

Генри приоткрывает рот, в щелку как раз может проскочить облатка, какие дают на причастии, и – закрывает. Его всего трясет.

– Гм-м. Выходит труднее, чем я думал. – И куда только подевался его голос, всегда суховатый, размеренный, истинный голос Генри Лайдена.

Пикап уже не едет – ползет. Джек собирается что-то сказать, но в последний момент решает, что молчание – золото.

– Я слышу мою жену, – вырывается у Генри. – Ночью, когда лежу в кровати. В три, четыре утра. Рода шагает по кухне, потом поднимается по лестнице. Должно быть, схожу с ума.

– Как часто это случалось?

– Сколько раз? Точно не знаю. Три или четыре.

– Ты вставал? Звал ее по имени?

Голос Генри по-прежнему дрожит.

– И вставал, и звал. Поскольку не сомневался, что слышал ее. Ее шаги, ее походку. Рода шесть лет как умерла. Забавно, не правда ли? Я бы подумал, что очень забавно, если бы не опасался за свою психику.

– Ты позвал ее по имени, – уточняет Джек. – Вылез из кровати и спустился вниз.

– Как лунатик, как сумасшедший. «Рода? Это ты, Рода?» Прошлой ночью я обошел весь дом. «Рода? Рода?» Можно подумать, что ожидал ее ответа. – Генри не обращает внимания на слезы, которые вытекают из-под больших «авиационных» очков. – И я ожидал его, вот в чем проблема.

– В доме никого не было, – продолжает набирать информацию Джек. – Все на месте. Ничего не исчезло, не оказалось на другой полке или столике.

– Насколько я видел, нет. Все где и должно быть. Там, где я и оставлял. – Он поднимает руку, вытирает лицо.

По правую сторону остается подъездная дорожка к дому Джека.

– Я скажу тебе, что думаю. – Джек представляет себе, как Генри бродит по темному дому. – Шесть лет назад на тебя обрушилось страшное горе, как случается, когда умирает горячо любимый тобой человек. Самые разные чувства охватывали тебя: злость, боль, смирение с неизбежным, многие, многие другие. Ты вроде бы пережил смерть Роды, но тебе по-прежнему недостает ее. Ты вроде бы приспособился к жизни вдовца, неплохо обходишься без жены, которую любил, но на самом деле тебе очень ее не хватает.

– Конечно, твои слова утешают, – отвечает Генри. – Но не объясняют.

– Не прерывай. Случается странное и необъяснимое. Поверь мне, я знаю, о чем говорю. Твой разум восстает. Искажает действительность, выдает неверную информацию. Кто знает почему? Но так происходит.

– Другими словами, ты тоже свихнулся. Я чувствую, что у нас одна судьба.

– Я говорю о том, что у людей бывают иллюзии, галлюцинации, как ни назови. Именно это с тобой и произошло. Волноваться не о чем. Ладно, вот твоя подъездная дорожка. И твой дом.

Он сворачивает на заросшую травой подъездную дорожку, ведущую к белому крестьянскому дому, в котором Генри и Рода Лайден прожили пятнадцать счастливых лет между свадьбой и днем, когда у Роды обнаружили рак печени. Первые два года после ее смерти Генри каждый вечер ходил по дому, везде зажигал свет.

– Галлюцинации? Когда ты видел последнюю?

– Галлюцинации не такая уж редкость, – отвечает Джек. – Особенно для людей, которые мало спят, как ты. – И как я, мысленно добавляет он. – Я ничего не выдумываю, Генри. Такое раз или два случалось и со мной. Один раз точно.

– Галлюцинации. – Тон Генри меняется. – Фантастика.

– Подумай об этом. Мы живем в рациональном мире. Все здесь происходит по какой-то причине, а причины всегда рациональны.

Речь может идти или о химических веществах, вырабатываемых мозгом, или о совпадении. Не будь мы здравомыслящими существами, не смогли бы соображать, что к чему, а потому не знали бы, что происходит.

– Даже слепой может это видеть, – кивает Генри. – Благодарю. С такими словами можно жить. – Он вылезает из кабины, закрывает дверцу. Отходит, возвращается, наклоняется к окну. – Ты хочешь начать сегодня «Холодный дом»? Я должен вернуться в половине девятого, не позже.

– Я подъеду к девяти.

– Динь-дон, – говорит на прощание Генри, вновь поворачивается, поднимается на крыльцо и исчезает в доме, который, само собой, не заперт. В здешних краях двери запирают только родители, да и то в самое последнее время.

Джек разворачивает пикап, выезжает на Норвэй-Вэлли-роуд. Он чувствует, что одним выстрелом убил двух зайцев: помогая Генри, помог и себе. Как здорово, что все образовалось.

Сворачивая на свою длинную подъездную дорожку, он слышит дребезжание, доносящееся из пепельницы под приборным щитком. Во второй раз слышит его на последнем повороте, за которым открывается его дом. По звуку чувствуется, дребезжит что-то маленькое. Пуговица или монетка. Джек подкатывает к дому, выключает двигатель, открывает дверцу. Потом, словно вспомнив о дребезжании, протягивает руку, выдвигает пепельницу.

И обмирает, увидев в ней миниатюрное яйцо малиновки, размером с миндальное драже M&M.

Миниатюрное яйцо такое синее, что это увидел бы даже слепой.

Трясущимися пальцами Джек достает яйцо из пепельницы. Не отрывая от него взгляда, вылезает из кабины и захлопывает дверцу. Все еще глядя на яйцо, вспоминает, что надо дышать. Рука дергается, пальцы разжимаются, яйцо падает на траву. Джек поднимает ногу и с силой впечатывает каблук в синюю точку. Не оглядываясь, кладет в карман ключи от пикапа и направляется к своему дому, назвать который крепостью уже не поворачивается язык.

В утреннем облете «Центра Макстона по уходу за престарелыми» краем глаза мы заметили уборщика… Помните его? В мешковатом комбинезоне? С толстым брюхом? С сигаретой во рту, несмотря на таблички с надписями: «НЕ КУРИТЬ! РАБОТАЮТ ЛЕГКИЕ!» – встречающиеся в коридорах через каждые двадцать футов? Со шваброй, напоминающей кладбище мертвых пауков? Нет? Не извиняйтесь. Не заметить Пита Уэкслера – пара пустяков. Неприметный подросток, с трудом окончивший среднюю школу Френч-Лэндинга, неприметный молодой мужчина, теперь столь же неприметный мужчина средних лет. Его единственное хобби – тайком и побольнее ущипнуть кого-нибудь из ветхих стариков, заполняющих его дни жалобами, глупыми вопросами, запахами мочи и газов. Хуже всего те, у кого болезнь Альцгеймера. Говорят, что он иной раз гасит окурок об их костлявые спины или задницы. Нравится ему слышать их крики боли. Эта маленькая пытка приносит, считает он, двойную пользу: будит их и радует его. Помогает коротать дни. Хоть какое-то да развлечение. Тем более что они все равно никому ничего не могут сказать.

О боже, самый мерзкий из них тащится по коридору «Маргаритки». Челюсть Чарльза Бернсайда отвисла, задница голая. Пит прекрасно видит тощие, измазанные в дерьме ягодицы. Шоколадные пятна и на бедрах, аж до колен. Он идет в туалет, только поздновато. Некая коричневая лошадка, назовем ее Утренний Гром, уже вырвалась из конюшни и, безусловно, наскакалась по простыням Берни.

«Слава богу, мыть их – не моя работа, – думает Пит и ухмыляется, не убирая сигареты изо рта. – С этим к Батчу».

Но стол, стоящий в коридоре, где живут «мальчики и девочки» Шустрика Макстона, в данный момент пустует. Батчу Йерксе не повезло: не удастся ему полюбоваться проплывающей мимо голой задницей Берни. Батч, должно быть, вышел покурить, хотя Пит сотню раз говорил этому идиоту, что таблички «НЕ КУРИТЬ» ровным счетом ничего не значат: Шустрику Макстону глубоко наплевать, кто и где курит (без разницы ему и что служит пепельницей). Таблички висят лишь для того, чтобы бесконечные проверяющие видели, что «Центр» полностью соответствует действующим на территории штата законам.