Черный ангел
(Фантастика Серебряного века. Том IV) - Страница 4

— А теперь следите, — сказал Тригонов, — только лучше нам отсюда убраться. Сейчас станут взрываться эти ящики.

Его голос прозвучал такой уверенностью, что меня охватил страх.

— Идем скорее! — сказал я, и мы поспешно двинулись назад.

Вползать по склону было тяжело. Ноги скользили, снег обваливался, и мы, поднявшись кверху, снова скатывались вниз. Пот катился с нас градом и тут же замерзал на усах, бороде, ресницах. Наконец, мы осилили подъем и влезли.

— Чувствуете? — с торжеством спросил Тригонов.

Я с удивлением почувствовал, как тепло вдруг коснулось моей щеки, словно до нас донесся жаркий июльский ветер; и в то же время растаяли ледяные сосульки на усах и бороде.

— Начинается, — сказал Тригонов и тихо засмеялся.

— Бум, бум, бум, — гремели пушки одна за другой.

— Сейчас пойдет другая стрельба, — сказал Тригонов, — идемте скорее прочь.

Я прибавил шагу, Тригонов шел за мною. Мы шли по откосу и уже сравнялись с передней частью батареи, как вдруг раздался оглушительный взрыв.

— Я говорил! — в диком восторге закричал Тригонов.

Слова его оправдались. Раздался такой грохот, словно залп из ста пушек. Это взорвался первый зарядный ящик. Снаряды лопались и трещали, шрапнель с визгом разлеталась на куски. Пушки смолкли, но вместо них друг за другом взрывались зарядные ящики. Словно гремели сотни батарей. В брызгах вылетающего огня мы увидели смятенных людей, которые кидались во все стороны. Сорвавшиеся с коновязей кони с диким ревом пронеслись по снежной равнине и скрылись вдали, а восемнадцать ящиков рвались с невероятным грохотом, и во все стороны с визгом и шипением летели осколки и пули разорвавшихся снарядов.

— Бежим! — крикнул я, пораженный виденным.

— Я говорил! — с восторгом кричал Тригонов. — Мой термоген победит!

— Бежим! — повторил я.

Грохот от взрыва снарядов продолжался. Казалось, окрестность охватило землетрясение: стреляли десятки батарей, из разъяренного вулкана выбрасывались громадные камни, тряслась земля. Панический ужас охватил меня среди этой ночи при грохоте беспрерывных взрывов, под свистом смертоносных пуль.

— Ой! — вдруг услышал я тихий крик и в то же мгновение увидел, как Тригонов тяжело опустился на снег. Я нагнулся к нему.

— Милый, что с вами?

— Ранен, — сказал он.

— Встаньте, идем…

— Не могу, — проговорил он.

Я напряг все усилия и приподнял его. Голова его бессильно свесилась на грудь. Я растерялся на одно мгновение. Сделать перевязку, — но было темно; распахивать его шинель, снимать полушубок было некогда. Я наклонился, взвалил его себе на спину и тихо пошел по тяжелой снежной дороге. Ноги мои скользили, я увязал в снегу, обливался потом и то и дело опускал на землю несчастного Тригонова и с усилием переводил дух, а выстрелы все еще гремели; смутно доносились до меня крики растерявшихся людей. В немецком лагере царило смятение. Я снова поднимал Тригонова на спину и снова тащил его по сугробам снега, изнемогая от усталости. Взошла луна и осветила все пространство. Я опустил Тригонова и посмотрел на его лицо: оно было бледно, как снег. Полузакрытые глаза остекленились; из полуоткрытого рта тонкой струей текла кровь. Я положил его на снег и осмотрел руки, лицо, грудь, живот, ноги, но не увидел раны. Тогда я повернул его спиной кверху и увидел возле правой лопатки в клочья разорванные шинель и полушубок. Кровь большим сгустком замерзла по краям огромного отверстия. Очевидно, случайный осколок снаряда ударил его в спину и в одно мгновение пресек его жизнь. Я снова поднял его похолодевший труп и пошел тяжелой дорогой. Мне казалось, что я изнемогу и погибну среди этих сугробов, замерзну от холода в эту светлую ночь. Но Бог спас. Луна описала дугу и стала опускаться к горизонту; надвинулась предрассветная тьма, и звезды ярко выступили на небе, когда я, наконец, добрался до последних деревьев перелеска и увидал гряду наших окопов. Я сделал последний привал. Снова опустил труп на снег и сам прилег подле него. Усталость охватила мои члены, голова склонилась на грудь, но я победил сонливость, поднялся, снова взвалил на плечи печальную ношу и, наконец, дошел до наших окопов.

— Кто идет? — спросил часовой.

— Свой! — ответил я и, обессиленный, опустился на снег вместе с трупом.

Солдаты выбежали из окопов. Анисим наклонился надо мной. Я на мгновение потерял сознание и очнулся только в своей землянке.

Анисим растирал мою грудь суконкой; жарко горела железная печка, и на ней шумела в чайнике вода…

— Где прапорщик? — спросил я.

— Мы его там оставили, чтобы не оттаял, — ответил Анисим, — как есть насмерть. В спину…

Его голос задрожал.

— Да, убит, — сказал я с тяжелой грустью.

Час спустя я был у капитана и доложил ему о нашей разведке.

— Могу уверить вас, что вредной для нас батареи больше нет, она вся разметена.

— Как? — спросил капитан с изумлением.

Я рассказал ему, что мы сделали и чему я был свидетелем.

— То-то мы слышали чертову пальбу, а снаряды не падали, — сказал капитан и потом вдруг воскликнул: — Но ведь это чудо из чудес! И он это выдумал?

— Он это выдумал, — повторил я, — а теперь убит.

— Убит? — капитан широко перекрестился. — Вот и здесь недоразумение, — сказал он, качая головой. — Химик, а для войны оказался первый человек. Надо доложить командиру.

Мы прошли вместе в небольшую деревушку, что находилась позади окопов, и проснувшийся генерал внимательно выслушал мое донесение.

— Это прапорщик запаса Тригонов? — спросил он.

— Да, — ответил я.

— Тригонов… Мне говорили о нем; он химик. Что же, насмерть?

— Насмерть, — ответил я. — Осколок снаряда ударил его в спину.

Генерал перекрестился.

— А его изобретение, этот состав?..

— Я ничего не знаю, — ответил я. — Вероятно, его изобретение погибло с ним вместе.

— Это будет очень печально, — сказал генерал.

Я промолчал.

Наутро мы подняли труп Тригонова. Доктор осмотрел его. Осколок бомбы пробил ему спину и глубоко ушел внутрь.

— Вероятно, — сказал доктор, — у него внутри все перебито.

Мы завернули его в одеяло и торжественно похоронили позади окопов. Солдаты набожно молились подле его могилы и, словно уважая торжественную минуту, немецкие батареи смущенно молчали, только изредка щелкали ружейные выстрелы.

Тригонов был убит, и с ним вместе погибло его замечательное изобретение.

От дивизионного генерала приехал адъютант вместе с артиллерийским полковником. Они забрали с собой все записки Тригонова; артиллерийский полковник расспрашивал меня, не говорил ли он что-нибудь о своем изобретении, и я должен был ответить, что ничего не знаю. Мне было больно и стыдно, что в ту ночь я не напряг своего внимания и не запомнил ничего из его рассказа о том, каким путем он дошел до своего открытия.

Мир праху его! Он был необыкновенный человек…

После я узнал, что особая комиссия ездила в Варшаву, в лабораторию Пяца, но не нашла там никаких следов великого открытия, также как никаких указаний в записках Тригонова.

Его великое изобретение пропало, но, вероятно, если он думал об этом, то в том же направлении сейчас думает не один химик и специалист; быть может, кто-нибудь уже приближается к разрешению той же задачи, которую так успешно решил Тригонов…

Французский миноносец медленно подвигался вперед. Его командир, капитан Риэль, стоял на мостике и внимательно всматривался в даль, где в предрассветных сумерках свинцовая вода сливалась с сумрачными, темными облаками осеннего неба. Легкое восклицание матроса на носовой части судна заставило капитана оторвать глаза от бинокля.

— Что такое, Пьер? — тревожно спросил он, оглядывая фигуру стоявшего у рубки матроса.

— Там… там… — бормотал тот, показывая рукой направо, и в голосе его слышался дикий ужас.