Черный - Страница 72

- В Чикаго? - тихо повторил он.

- Да, сэр.

- Не понравится тебе там, парень.

- Но я же не могу оставить мать, сэр, - ответил я.

Белые бросили работу и стали слушать. Я почувствовал себя увереннее, тверже.

- Там холодно, - сказал хозяин.

- Да, сэр, говорят, - ответил я равнодушно.

Он понял, что ему меня не поймать, и отвел глаза, неловко засмеявшись, чтобы скрыть неудовольствие и неприязнь.

- Смотри, парень, не свались там в озеро, - сказал он шутливо.

- Ну что вы, сэр, - ответил я тоже с улыбкой, будто и вправду боялся ненароком упасть в озеро Мичиган.

Он снова пристально и серьезно посмотрел на меня. Я опустил глаза.

- Думаешь, тебе там лучше будет?

- Не знаю, сэр.

- Здесь ведь вроде дела у тебя шли неплохо, - сказал он.

- Конечно, сэр. Если бы не мать, я бы остался здесь и с работы не уходил, - лгал я как можно искренней.

- Так оставайся. А ей будешь посылать деньги, - предложил он.

Он подловил-таки меня. Остаться я не мог: сказан белым, что уезжаю на Север, я уже не в силах был бы скрывать, как отношусь к ним.

- Я не хочу расставаться с матерью, - сказал я.

- Ты не хочешь расставаться с матерью, - повторил он. - Ну что ж, Ричард, нам было приятно работать с тобой.

- И мне было приятно здесь работать, - соврал я.

Наступила тишина, я неловко потоптался на месте и пошел к двери. Было по-прежнему тихо, белые лица со странным выражением смотрели на меня. Я поднимался по лестнице, чувствуя себя преступником. Скоро весть о моем отъезде разнеслась по всей мастерской, белые стали подходить ко мне, расспрашивать, и выражение у них было совсем не такое, как раньше.

- Значит, на Север едешь?

- Да, сэр. Моя семья туда переезжает.

- Вашему брату там не больно-то сладко живется.

- Постараюсь привыкнуть, сэр.

- Не верь ты всем этим россказням про Север.

- Я и не верю, сэр.

- Все равно вернешься сюда, к своим друзьям.

- Может быть, сэр, не знаю.

- Ну и как ты собираешься там себя вести?

- Так же, как здесь, сэр.

- Будешь разговаривать с белыми девушками?

- Что вы, сэр, боже упаси. Буду вести себя так же, как здесь.

- Не будешь. Изменишься. Черномазые меняются, когда попадают на Север.

Я хотел сказать, что затем и еду, чтобы измениться, но промолчал.

- Я останусь каким был, - заверил я, желая убедить их, что у меня нет ни малейшего воображения. Я говорил и чувствовал, что мой сон сбывается. Мне не хотелось лгать, но что делать - я лгал, чтобы скрыть свои истинные чувства. Надо мной стоял белый цензор, и, подобно тому как сны охраняют покой спящего, так в эти минуты меня охраняла ложь.

- Слушай, парень, по-моему, ты от этих проклятых книжонок свихнулся.

- Что вы, сэр, нет.

Я последний раз сходил на почту, снял и положил на место сумку, вымыл руки и надел кепку. Быстрым взглядом окинул цех; большинство работали допоздна. Двое-трое оторвались от работы и посмотрели на меня.

Мистер Фолк, которому я уже отдал его библиотечный абонемент, заговорщически мне улыбнулся. Я пошел к лифту, и Шорти спустил меня вниз.

- Везет тебе, негодяю, - сказал он с горечью.

- Почему?

- Накопил деньжат - и деру.

- Сейчас только трудности и начнутся.

- Таких трудностей, как здесь, не будет, - отрезал он.

- Будем надеяться. Но жизнь всегда что-нибудь выкинет, - сказал я.

- Иногда я прямо зверею, всех бы поубивал! - Он в остервенении сплюнул.

- Ты тоже можешь уехать, - сказал я.

- Никуда я с этого проклятого Юга не уеду! - крикнул он. - Вечно твержу, что уеду, да нет... Ленив я. Спать люблю. Здесь и помру. А может, они меня прикончат.

Я вышел на улицу, все еще ожидая, что кто-то окликнет меня, вернет и скажет, что все это сон, что я никуда не уезжаю. Это был мир, взрастивший меня. Это был ужас, от которого я бежал.

На следующий день, когда я уже был далеко - в поезде, мчавшем меня на Север, - я все равно не мог бы объяснить, что именно понуждает меня отринуть мир, в котором я вырос. Я бежал без оглядки, без сожаления. Юг, который я знал, был безобразен и жесток, но за его яростью и злобой, ненавистью и проклятьями, за всеми нашими несчастьями и горем я разглядел другую жизнь, более достойную и светлую.

Когда я убежал из приюта, я не думал о том, куда бегу, лишь бы убежать; так и сейчас главным для меня было уехать. Кто знает, что меня ждет, но это неважно. Прочь, скорее прочь, здесь я больше жить не могу.

Но почему у меня всегда было это ощущение? Откуда у меня это сознание своих возможностей? Как в непроглядной тьме Юга смог я различить свет свободы? Почему я повиновался своим смутным порывам? Почему мои чувства оказались столь остры, что я решил доверить им свою жизнь? Конечно, веру в себя дал мне не мир черных и белых - единственный ведомый мне мир. Люди, с которыми я сталкивался, отдавали приказы и требовали подчинения. Что же влекло меня? Как осмелился я поставить собственные чувства выше того грубого, безжалостного окружения, которое пыталось завладеть мной?

Я выжил лишь благодаря книгам: они спасли меня, как спасает больного переливание крови. Когда мир, в котором я жил, отталкивал меня и не давал пищи моей душе, я обращался к книгам; поэтому вера в книги выросла не столько из признания их истинной ценности, сколько из отчаяния.

Жизнь как бы заключила меня в царство духовного отрицания; не по своей воле я выбрал протест. Произрастая духовно на тощей, бесплодной почве Юга, я всем своим существом чувствовал, что только жизнь должна влиять на мои поступки и решения; жизнь научила меня действовать, меняться, приспосабливаться.

В общем, мечта о Севере была своего рода защитной реакцией, вызванной убеждением, что, если я не уеду, я обязательно пропаду - либо стану жертвой насилия, либо сам его совершу. Мечта моя была бесформенна и не основана ни на чем определенном, так как я жил на Юге и вокруг меня не было вех, которые помогли бы мне не сбиться с пути. Тычки и удары сделали меня слишком уязвимым, слишком нервным и переменчивым; мой отъезд был скорее бегством от внешних и внутренних опасностей, чем попыткой добиться цели.

Случайное знакомство с художественной литературой и критикой вызвало во мне проблески надежды. Конечно, мне не довелось встретиться с людьми, написавшими эти книги, а мир, в котором они жили, был от меня далек, как луна. Но преодолеть укоренившееся недоверие помогало мне то, что Драйзер, Мастерс, Менкен, Андерсон, Льюис, любя Америку, разоблачали скудость американской жизни. Эти писатели верили, что Америку можно изменить, и она станет ближе тем, кто в ней живет.