Черные люди - Страница 39

Случай выходил вскоре же. 23 июня царь Алексей всегда ездил молиться в Сретенский монастырь на праздник иконы божьей матери Владимирской. Праздник был большой. Владимирская владычица писана была еще самим евангелистом Лукой и почиталась усердно как покровительница Москвы, заступница Московского государства.

Все вышло как по писаному. 23 июня около полудня народ перехватил обратное шествие царя на Красной площади.

День был жаркий до духоты, солнце от пыли над Василием Блаженным было багрово, опять трезвонили со всех сторон колокола. Ожидавший народ залил всю Красную площадь, стоял на коленях, бил челом, кричал стоном:

— Убери Плещеева, государь! Поставь на Земский двор хорошего человека! Сними лихих бояр!

На этот раз с государем рядом ехал думный дьяк Волошенинов, к которому подбежал удачно проскочивший между кнутов ремесленник-чеботарь Протас Юдин с челобитной.

— Не время теперь челобитные принимать! — крикнул думный дьяк, вырвал и швырнул челобитную Юдину в лицо.

Толпа загудела грозно.

У самых Никольских ворот, где шествие замедлилось, из толпы вырвался молодец в синем кафтане и, хотя кнуты успели полоснуть его поперек лица, прыгнул вперед, схватил царского коня за узду, остановил царя. Народ рванулся, смял охрану, стеной окружил царя.

Тихон левой рукой удерживал царского жеребца, правой подавал царю свитый столбец челобитной. Тихон вдыхал крепкий запах конского пота, видел в аршине над собою испуганное лицо румяного юноши в золотой шапке, в малиновом, с серебром кафтане, ему в грудь упирался малиновый, расшитый сапог с загнутым носком и высоким каблуком в серебряном стремени. В упор в глаза Тихону глядели другие, темно-серые глаза под дугами черных бровей, где страх и смущение мешались с гневом.

— Прими, государь, челобитную. Просит тебя весь твой народ, от мала до велика! — взволнованно говорил Тихон. — Гибнет народ твой, государь! Великие труды несет он — и даже не сыт! Великая сила народная гибнет. Труды его ни к чему! Не погуби народ, ясный свет государь! Спаси нас от Плещеева…

Тихон задыхался. Он, молодой устюжский человек, в коротких словах говорил царю то, что он сам видел на бесконечных просторах, которые сам истоптал.

И Тихон не чувствовал, как по его лицу катились горячие слезы.

— Я разберу, разберу, ладно! — забормотал испуганно царь и протянул руку.

Тяжелый удар по голове едва не сбил Тихона с ног, он шатнулся, — на него на вороном жеребце с ощеренным от злобы лицом наехал Плещеев, вырвал бумагу, разорвал ее.

— Есть Челобитный приказ, холоп, — кричал он, — туда ступай! Не докучай государю! Эй, кнутов!

— А-а! — взвыл народ, бросился за уезжавшим уже царем, за боярами.

Стоявшие впереди не дали закрыть Никольские ворота, и народ ворвался в них, бежал за своим царем по Большой Кремлевской улице. Царь и бояре доскакали до Золотого крыльца, свалились с седел, побросав коней, кинулись вверх по лестнице. За ними на лестницу взбежал и народ, запрудил ее, стал лицом к лицу со сторожей Верха — со стремянными стрельцами и с немцами в железе.

— Плещеева! — вопил народ. — Давай Плещеева! Подай Плещеева!

Царь и бояре бежали в Переднюю палату, царь с Плещеевым проскочили дальше, в царскую комнату. Морозов был там. Весь дворец содрогался от криков с крыльца, крики, вопли росли и росли. Люди под стенами палаты лезли, становились друг другу на плечи, заглядывали в окна, стучали в оконницы:

— Плещеева в Москва-реку! Под топор Плещеева!

В Москве, в Кремле, вновь старым новгородским обычаем бушевала вече, буйное, свободное, народ вновь набирал силы, чтоб рассчитаться со своими обидчиками.

— Плещеева к народу! — загремел громовый голос в самой царской комнате. Фигурная оконница с треском вылетела, в окне явилось яростное лицо посадского в русой бороде. — Царь, выдавай изменника!

Плещеев подскочил к окну, ударом медной черниленки сшиб дерзеца — тот упал, исчез. Но снизу поднялся такой вопль, что царь стал просить Морозова:

— Иваныч, бога для, пойди утиши их!

Только и сказал и, запнувшись за ковер, косолапо ушел в моленную.

Морозов вздохнул, поднял брови, перекрестился, надел медленно шапку, взял высокую трость, посмотрел вслед царю и вышел, снял шапку, стал на крыльце меж стрельцов в низком поклоне.

— Народ! — крикнул Морозов, выпрямляясь, но шапки не надевал. — Поздорову ль, народ? Государь указал вам всем разойтись!

— А-а-а! — ахнула тысяча голосов. — Морозов! Он! Тебя-то нам и надо! Хватай, товарищи, злодея!

Морозов едва успел отскочить за тяжелую дверь, задвинуть тяжелый засов. Стрельцы сбрасывали людей с крыльца.

— Товарищи! — зазвенел молодой голос. — Идем в хоромы к Морозову! Не дадим кровопийце нашей крови! К изменнику!

Толпа схлынула с крыльца, понеслась по улице, осадила кремлевские хоромы Морозова, повалила ворота, заплеснулась на крыльцо. Вырванным из тына бревном выбили дубовые двери, хватая и избивая морозовских холопей, растеклись по сводчатым, росписным покоям.

Встречу вбегающему в хоромы народу как раз зазвонили в большом покое стоявшие там диковинные немецкие часы, распахнулись дверцы, вышли, затанцевали мужики и девки, вверх из оконца выглянула кукушка, прокуковала двенадцать раз, на золотой ветке завертелся и запел, как живой, соловей. И все это само собой, самодвижно, без рук человеческих! Чудеса! Народ, задрав головы, рассматривал потрясенно росписные потолки. Там были изображены течения всех планет вокруг солнца, сияли звезды, хвостатые кометы, дыбились медведями, драконами и голыми бабами и мужиками разные созвездия, седобородый, как сам Морозов, господь бог гулял по роскошному саду с золотыми яблоками, творил зверей, птиц, людей.

На стенах висели диковинные картины — немецкие города, чистые как монастыри, гордые голые лица немецких мужиков в стальных доспехах, высокие, все в парусах корабли. Стояли золоченые, фигурные, невиданные кресла, стулья. На полках тяжелые книги в кожаных переплетах, писанные не по-нашему, золотая и серебряная посуда переполняла поставцы, полки на стенах, медные и серебряные многосвечные шандалы, и стоячие и подвесные, сверкали на солнце, лавки были крыты шитыми шелком суконными полавошниками.

Первым в палаты Морозова ворвался нищий, старик горбун на двух кривых суках вместо костылей, поскользнулся на гладком полу, упал, ушиб ногу и жалобно вопил:

— Ой-ой, господи помилуй! Убил меня проклятый боярин! У би-ил до смерти!

С полу горбун искоса, сквозь космы упавших на глаза волос, рассматривал хитрое, богатое убранство. За ним бежал с топором в руках хамовный ремесленник Максим Сувоев, остановился, и его чуть не сбил поток несущихся за ним взбешенных людей. Вот какова она, эта сладкая жизнь боярская, за которую продают черту душу! Вот их райское житье! Вот на что выколачивали из народа батоги на Земском дворе! Душа оскорбленного, униженного человека горбилась злобным, ощеренным медведем, готовилась зареветь.

Народ рвался вперед во внутренние покои, слышались удары топоров, громивших морозовскую опочивальню, в щепы разносивших пышную кровать молодоженов, что подарил своему любимцу царь Алексей — кровать покойного царя Михаила. Два посадских уже сбили замок с резного дела подголовника, вытащенного из-под пуховых подушек, из ящика сыпались самоцветы, жемчуга, алмазы. Из разрубленных подушек взлетел легким облаком нежнейший гагачий пух, а толпа рвалась дальше, рубила дверь в боковой чулан.

Дверь вылетела, пронесся истошный женский вопль, мимо могутного посадского, занесшего топор, выскочила к толпе, упала на пол простоволосая молоденькая Анна Ильинична Морозова, жена старика Морозова.

— Люди! — кричала она. — Берите все! Молодость мою пожалейте! — Отчаянно заламывая белые руки, Морозова ползла на коленях. — Нет мне жизни со старым дьяволом!

Пожилой сутулый посадский подошел к боярыне, поднял ее и махнул топором на толпу:

— Не замай, православные! То царицына сестра! Пусть ее живет. Не сладко ей со старым хреном. А того, что награблено здесь, натаскано в нору старым барсуком, мы не оставим и в помине. Круши все, что неправедно нажито!