Черные люди - Страница 19

Москва бешено, молодо хочет жить. «Скучен день до вечера, коли делать нечего» — говорит пословица. Жить для посадского человека Москвы — значит работать. Как работают посады всех московских городов, так же работает и Москва. Московские кузнецы куют все — от подков, от гвоздей до тончайших сканей на серебряных окладах икон, на переплетах книг. Ткачи прядут и ткут все — от холста до ручников, тонких, камчатных скатертей. Сапожники тачают и простые и цветные сапоги с татарскими мягкими голенищами, с головкой с выгибом, с острым носком вверх. Богомазы пишут иконы несказанной красоты, серебрянники сковывают их богатыми окладами, золотыми цатами с самоцветами, тончайшей работы. Бронники куют оружье — сабли, мечи, кинжалы, бердыши. Пушкари льют пушки, паникадила, колокола. Резчики покрывают хитрой резьбой сундуки, поставцы, столы, лавки, наличники окон, режут из дерева ложки, братины, точат из дерева чаши, блюда, миски, кроют их розово-красным лаком с золотом, с цветами. Портные шьют всю одежду, какая надобна человеку, — от овчинных шуб, от холщовых подштанников и до щегольских зипунов в обтяжку, с узкими рукавами, с пристяжными высокими воротниками козырем, низанными жемчугами, до богатых кафтанов из веницейских бархатов. Оловянишники льют оловянную посуду — блюда, стаканы, кубки. Скорняки подбирают то словно мозаику, а то как целый верх меха из головок, хребтинов, душек, пупков, лапок, хвостов. Рукавишники вяжут рукавицы, перчатки, чулки. Кружевницы плетут на коклюшках кружева тоньше паутины. Плотники строют — от простых изб, от церквей-обыденок, что строются по обещанию за один день — с утра до вечера — с начала до конца, до боярских деревянных затейливых теремов. Каменщики кладут белокаменные соборы, золотошапошные колокольни, хитрые каменные росписные царевы палаты!

Варят в Москве меды, душистые как цветы, — малиновые, клюквенные, яблочные и инбирные, сбитни медовые, горячие, как огонь; квасы ядреные, игристые, шибающие в нос; жарят, варят, пекут кушанья, про которые в восторге пишут иностранные дипломаты.

И все, что ни делают московские люди, все они делают для себя, по заказу или на продажу, на нужный обиход, на потребу людям, всему миру.

И не один какой-нибудь только мастер, а все они умеют делать свое дело. Все они искусные, умелые, ловкие мастера. «Московитам не показывай секретов, — писал один иностранный путешественник, — они все сразу перенимают».

На Ярославской дороге вскакал возок с Босыми да с Пахомовым в ворота Земляного вала, проскакал прямиком к Сретенским воротам. День был солнечный, блестел белый снег, люди шли, ехали дровни, везли сено, солому, дрова, зерно, мясо на торг, всякую кладь.

Проезжали Сретенские ворота каменного Белого города, и Тихон, высунув из возка голову, дивился белой присадистой башне, острому верху с прапорцем, каменным, в два жилья, палатам, что стояли за воротами слева; проехали белокаменную пятиглавую церковь Сретенского монастыря.

Возок несся теперь вниз с холма, народу становилось все больше.

— Ну и народу! — заметил Тихон.

— Это еще што! — похвастал с удовольствием Кирила Васильич. — А ты в пятницу альбо в середу посмотри, молодец, когда народ на базар на Красную площадь идет, тащит, что дома наработал, — продать, сменять, купить, выменять, что нужно. Ей-бо, ну как мураши!

— И весь день-деньской эдак-то! — отозвался Пахомов.

— Почитай, так! — крякнул на ухабе Кирила Васильич. — А в Москве ночью все ворота на запоре, решетки поперек улиц, везде сторожа. Ходить нельзя. Можно только по самонужнейшему делу, с пропускным листом да с фонарем, а то попадешь в Земскую избу. Мотри, Тихон, заночью по Москве не ходи!

— К ярыжкам ежели и не попадешь, так лихих людей в проулке берегись. Разденут, убьют — запросто! — наставлял и Пахомов.

— Что верно, то верно! — подтвердил Кирила Васильич. — А вот и Китай-город. Лубянские ворота. Раньше тут лесной торг был, лесом, лубом, избами торговали. Ну, теперь подалек с глаз, к Покровским воротам, все убрали. Грязи много было! Тут теперь лавки стоят… Разный товар…

Лошади взяли вправо, бежали вниз по угору, мимо высокого тына, у ворот — стрельцы. За тыном дымила черно каменная башня, железно грохотали молота.

— Пушечный двор! — с уважением ткнул туда пальцем Кирила Васильич. — Пушки льют. Колокола. А вот прямо под горой — Кузнецкая слобода. Речка внизу — Неглинная. Кузнецкий мост — вот он, через речку. А дальше по берегу— Охотный ряд, туто торгуют ествой всякой. Ряды вона — Харчовый, Калашный, Прянишный, Питейный… Чего хочешь.

— Не Устюгу чета! — отозвался Тихон.

— Захотел! — смеялся Кирила Васильич. — Посады наши работают на всю землю. Да, почитай, со всей земли сырье мы, торговые люди, везем сюда — и шерсть, и хлопок, и лен, и зерно, и кожу, и меха!

Возок уже ехал по Никольской улице. Пахомов заволновался, тычет рукавицей.

— Печатный двор, где книги печатают! — кричит он через грохот саней по обледенелым бревнам мостовой. — А вот хоромы Никиты Иваныча Романова.

— Царева родня?

— А как же! — поднял торжественно рукавицу вверх Пахомов. — Тут греческий монастырь. Хоромы князя Телятевского!

Мелькнули мимо такие фигуристые, такие пестрые избы-хоромы, что видно, что хозяева их, должно быть, гордые люди.

Возок выехал на Красную площадь, повернул влево. Кремль стоял вовсю каменной могутной громадой, лез к вечереющим уже облакам.

А Кирила Васильич кажет влево:

— Гляди, Тихон! Все это — место Красная площадь, по-старому Пожар! Гостиные ряды! Все лавки! Видишь, сколько товару делает Москва! Не зря посадские люди живут! Ана-вон высокая изба на подклете — Заезжая изба для иногородних торговых людей. А это все — ряды: Суконный ряд, Шапошный, Рукавишный, Скорняжный, Домерный — гудки, гусли, домры. Шелковый. Дальше — Саадашный, Бронный, Седельный, Серебряный… У Василья у Блаженного, видишь, Иконный, Монатейный… Дальше — иноземные дворы — Персидский на двести лавок. Армянский. Греческий. Аглицкий — уже на Варварке.

— А под Кремлем-то тоже лавки?

— А как же! Нешто можно, чтобы место праздно на Красной площади пропадало! Ну, под Кремлем скамьи, незавидные шалаши, ларьки — все мелочной товар… Тут и Обжорный ряд. А под Васильем Блаженным, видишь, бабы? Свое рукоделье продают — рукавицы, ширинки, чулки, кружева, шапки. А там вона, к Москва-реке вниз идет, с горы, за Васильем Блаженным, Овощной ряд — овощь всякая. А от Овощного ряда вниз, вдоль Москва-реки, — Рыбный ряд. У-ух, сколько рыбы!

— Должно, уже на льду, на Москва-реке торгуют! — заметил Пахомов.

— Ага! — согласился Кирила Васильич и крикнул ямщику: — Давай, друг, налево, к Москворецким воротам.

Солнце короткого зимнего дня уже клонилось к закату, на Красную площадь ложилась косая тень, крыши, стены были покрыты розовым снегом, над Кремлем громоздились облака — медные, клюквенные, Василий Блаженный сиял радугой. Вдруг колокольный гул потряс словно и небо и землю. Это заговорил медным языком Кремль — невнятным, но оглушающим, пугающим, властным. Сани неслись в тени узкой улицы, девушка в телогрейке, прикрывая рукавичкой рот, выглянула было из калитки. Кирила Васильич несколько раз привставал в нетерпении с сиденья и наконец крикнул:

— Стой! У ворот! Молись богу, доехали!

Он снял шапку, крестился — и за ним его спутники.

— Семен Исакыч! Не обессудь, загляни на час, будем хлеб-соль водить. Эй, парень! Греми в ворота, заезжай во двор! — распоряжался старый Босой.

Греметь ямщик не стал, а вылез, заглянул в калитку, сказал спокойно:

— Ворота отворяйте! Сам приехал!

Тихон стоял, смотрел. Все как везде. Тын в два прясла выходил на улицу, в нем могутные ворота с крышей на два ската, под крышей медный крест. Во дворе две большие избы на подклетях, связанные высокими сенями, к сеням взбежала лестница, на двух бочатах-столбах. На задней избе светлица. Тут же, должно, мыленка, поварня, да две избушки для челяди, да покрытый снегом погреб.

Восторженный визг потряс воздух: