Черные люди - Страница 141

И указали мы, великий государь, быть на нашей службе боярину нашему и воеводам князю Юрию Алексеевичу Долгорукому да стольнику, князю Констянтину Щербатову. И вы бы, стольники, стряпчие и дворяне московские и жильцы… нам, великому государю, за наше, великого государя, здоровье и за все московское государство и за свои домы служили бы со усердием и со всею службою своею, ехали бы к Москве тотчас, бессрочно, не мешкав в домах своих, безо всякия лености.

А кому быть на Москве, а кому в войске, в том наш, великого государя, указ будет сказан завтре. А буде которые всяких чинов служилые люди с нашей, великого государя, службы сбегут, и тем быть казненными смертью безо всякия пощады…»

Красна золотая осень над Коломенским, а еще красивше той осени резной шкатулой дивного деревянного русского дела стал Коломенский дворец… Поднялись разными видами высокие крутые крыши — снегу не улежать на них. А и падет снег — еще будет краше тот дворец… Бирюзовы, изумрудны, лазоревы, золоты, блещут чешуями те крыши, то круглым куполом, то стройными стрельницами-башнями, то могучими присадистыми шатрами, а по прорези золоченых гребней орлы, петухи, кони, львы, сирины, строфокамилы, листья, травы, цветки, винограды.

Кружевами под крышей, ручниками шитыми причелины, подвески, доски лобовые, коньки разноликие, наличники светелочные, наличники красных окон, доски резные торцовые — все с пестрыми узорами, красоты немыслимой, неслыханной, веками на суровом вольном Севере настоянной в мечтах о чудесном солнце… Стоя перед дворцом и ясным днем, и алым золотым вечером, и ночью при полном месяце, улыбался сквозь радостные слезы плотничный староста Семен Петров.

Все, что десятками лет, как мед в улье, копил он в своей душе от векового искусства предков, — все он отдал сразу:

— Миру отдал… Пользуйся! Радуйся!

Идет царь по покоям, чуланам, горницам, гульбищам, хоромам, избам дворца своего, угрюм, сед, тучен, горбатится. Смотрит… Красота! Самоцветами переливаются слюдяные да стеклянные оконницы, на стенах картины, да дерева родовые, да планеты, стоят столы, стулья, лавки, сундуки… Покои спальные. В царевичевых палатах нету Алеши — теперь там Федя-царевич. Царицына опочивальня тоже пуста — нет царицы. Кругом все новые, незнакомые лица…

А около, рядом, друг сердечный Артамон Сергеич. Улыбается.

— Что ж, государь? — шепчет. — Дело-то теперь о царице. Сумен ты, государь, — недобро человеку единому быти!

И по косому быстрому взгляду царя понял лукавый царедворец: согласен царь… Дворец Коломенский — как дивный фонарь. Нужно в фонарь тот огонек поставить…

На горе над Волгой стоит город Симбирск. На горе, на Венце, стал Рубленый город, крепость, кремль Симбирский— в стенах с башнями, с церквами, а внизу, к самой Волге, посад, тоже в стенах — Острог, под стенами, по берегу, рыбами приткнулись сотни Степановых стругов. Захватил Разин посады, мурашами по горе кишат его вольные люди, снуют кто вверх, кто вниз.

Обложил атаман крепость Симбирск.

Ворота в Рубленом городе на Венце затворены, завалены землей, колокола бьют сполох, стрелецкие кафтаны краснеют на стенах — укрепляют их мешками с мукой, с песком, с землей, с солью, запасают воду в чаны на стенах, на башнях, покрывают стены толстыми парусами, мочат их, забирают на стены камни, бревна, смолу… Московский воевода окольничий, Милославский Иван Богданыч, носится тут же вместе со стрельцами, повелевает, бранится.

Ждет воевода приступа от разинских людей — от хрестьян, казаков, монахов, черкас, мордвы, черемис, татар, что заняли уже как две недели внизу тот Острог. В бешеном ожесточении натаскали, насыпали разинские люди под осенними дождями земляной вал с поля, вдоль стены Рубленого города, бок о бок с тою степью, — вот-вот заскочить можно с вала на стену, тоже заготовили на том валу смолье, смолу, дрова сухие, тащат последнее, что нужно. Сегодня вёдро, последнее осеннее, жарко, деревянные стены сухи, надо их с валу запалить, сжечь, перебить врагов своих — воеводу, цареву родню Милославского, стрельцов московских, бояр, поместных да вотчинных, приказное семя дьяков да попов, что с боярами заодно народ мучат. Пожечь надо все к черту. Сжечь приказы, и земские, и воеводские избы со всеми книгами, записями и кабалами и уложеньем, чтобы жил весь народ казачьим кругом, вольным обычаем, как живут на Дону. Крикнул ведь он, Степан Тимофеевич, далеко вольный клич:

«Братья! Мстите вашим мучителям, что хуже турок да татар держали вас в работе[173]! Я пришел, чтобы даровать вам льготы да волю! Вы мне все братья да дети, и все вы будете так же богаты, как я, если будете храбры да смелы! Иду я истреблять бояр, дворян, приказных людей, всякое чиноначалье, установить по всей Руси казацкое житье, учинить всех людей ровными…»

Знает вещее слово атаман, подымает оно вопчий народ, не боится он, атаман, ни стали, ни свинца!

гремит веселая песня.

Четверо мужиков поют и тащат длинное бревно с корнем-крюком на комле, чтоб перебросить его мостом с земляного вала на крепостную стену.

Сила земли валом валит за атаманом: он-де все может, все тысячи его людей — самовидцы. И видят они — среди сотен стругов на берегу Волги стоят два струга, большие, с чуланами, за крепким караулом. Один обит весь красным бархатом да узорочными коврами, другой — бархатом черным, а на чулане крест. И на тех стругах за крепким караулом приплыли-де с атаманом и живут — в красном струге царевич Нечай Алексей Алексеевич, что с Москвы, сказывают, от немилостивого царя Алексея, отца своего, со всем народом сбежал, спасся, идет он с народом. А в черном струге приплыл, чтобы бога за народ молить, добрый старец патриарх Никон, которого тоже царь изобидел, с престолу согнал. А чем изобидел? Окружил царь себя чужими — греческими — попами да немецкими рейтарскими полками. Вот она где, чужая-то язва! Нет тем царевым немцам, что попадают в плен в атамановы руки, пощады!

И пожег он, Разин, Астрахань на Волге, немцами строенный царский корабль «Орел», а голландская команда сбежала в Персию.

Солнце садилось, красный закат предвещал ветер да бурю. И пришла буря. К ночи загремел со всех сторон грозный крик: «Нечай!» — заиграли трубы, забили литавры, пошли черные мужики да вольные казаки на великий приступ на Симбирский кремль, полезли на Венец, вспыхнули багрово и дымно смоляные да берестяные факелы, ухнули огнем да дымом пушки, большие пищали, захлопали мушкеты, на земляном валу вспыхнули сплошные костры, и горящие поленья, пылающее смолье полетело огненным валом на стены, за стены, в самый Кремль; торопко побежали, заметались под стенами черные тени с топорами, волокли лестницы, крючья, веревки, шесты, багры, лезли с криком, с руганью на стены Рубленого города. Встречу сверху им на головы лилась огненная смола, кипяток, валились тяжелые бревна, камни; их жгло, сбивало с ног, ломало, обрушивало лестницы, разбивало черепа. Люди падали вниз, на острые колья, рвали брюха, ломали руки и ноги, оставались, вопя и стеная, корчиться, ползать по земле.

Огненный вал охватывал Кремль, за стенами занимались огнем избы; бабы, ревя от ужаса, заливали их водой, таскали на стены воду, мочили паруса, прикрывавшие дерево; над горящими избами вились, мелькали, загорались птицы — голуби да воробьи падали на землю. Со всех сторон хлопали мушкеты и пистоли, с хряском рубили топоры да бердыши, бородатые рты извергали бешеные крики истреблявших друг друга московских людей.

— Москва! — гремело в Рубленом городе. — Мо-о-сква!

— Нечай! Нечай! — отзывалось с земляного вала. — Давай Нечая!