Черные лебеди - Страница 4

– Как кем угодно другим: учиться, заниматься… Попотеешь, наберешься умения. Ты же знаешь, где балетное училище.

– А каждая девочка может поступить в балетное училище?

– Нет, не каждая. Нужно сдать экзамен. Если понравишься, возьмут, если нет – «следующая».

До этих пор она жила словно бы в полусне, занимаясь чем-то не слишком приятным или просто неприятным – готовила уроки, мыла посуду, ела мороженое в кафе и скучала, дожидаясь, когда отец кончит разговор и они пойдут домой.

– Зачем ты вечно таскаешь девчонку с собой и заставляешь ее умирать от скуки? – упрекнул отца один из его приятелей.

– С чего ты взял, что она скучает?

– Как будто не видно… – ответил приятель.

И для вящей убедительности спросил:

– Виолетта, очень тебе, девочка, скучно?

Она несмело подняла свои большие глаза и прошептала:

– Не очень…

За столом неожиданно раздался смех.

– Нашел над чем смеяться! – рассердился отец. – Конфузишь ребенка каверзными вопросами, а потом смеешься.

Но теперь она уже не скучала. Теперь ей уже нигде не было скучно. Даже в кафе. Теперь у нее появилась своя цель и своя мечта, и она могла фантазировать до бесконечности, и, оставаясь все той же, мечта непрерывно менялась, обретала новые формы, новые краски и новую привлекательность.

Ей навсегда запомнилась эта осень, осень первого счастья. Часто лили дожди, в театре часто шло «Лебединое озеро», – спектакль был новый, – и она с отцом под вечер в дождь спешила к оперному театру. Правой рукой отец бережно, как младенца, прижимал под плащом футляр со скрипкой, а левой держал за руку Виолетту, и ей казалось, что он ведет ее по этой улице тумана и дождей в ту ясную и светлую страну, где каждое движение – гармония, а каждое дуновение – музыка.

Другой приятель отца почему-то назвал однажды в кафе эту светлую страну «царством красивых иллюзий».

– Почему «иллюзий», папа? – спросила она потом, когда они выходили из кафе.

– Потому что настолько у него хватает ума, – ответил ей отец. – Вернее, не ума, а способностей. Воспринимаешь ли ты искусство как иллюзию или как истину, зависит только от тебя, девочка. И если для тебя искусство – иллюзия, то вини не его, а себя.

Это был их первый разговор об искусстве. Несколько фраз в толпе людей, снующих по магазинам под моросящим осенним дождем. Первый, за которым последовало столько других. И может, потому, что он был первый, она не поняла смысла этих слов, но не сомневалась, что он прав, и радовалась, что искусство – не иллюзия, а истина. Он всегда бывал прав. К счастью или к несчастью.

А счастье часто улыбалось ей в ту пору. Сначала – та генеральная репетиция. Потом сюрприз в новогодний вечер. Они решили встретить Новый год вдвоем, поскольку им обоим не хотелось идти к тетке, а больше идти им было некуда. Они застелили стол чистой скатертью и даже позаботились о том, чтобы вместо обычных сосисок приготовить курицу в духовке. И когда Виолетта вышла на кухню, чтобы принести курицу, послышалась музыка.

Она решила, что отец включил радио, но, вернувшись в комнату, увидела, что шкала приемника не светится. Звуки долетали из приоткрытой двери в спальню, и девочка поспешила туда с противнем в руках и уже с порога увидела проигрыватель, из массивного пластмассового ящика которого вырывались первые тихие такты вступления.

– Ой, папочка…

Третьего счастья пришлось ждать дольше. Оно улыбнулось ей летом и было для нее величайшим праздником. Ее приняли в балетное училище. После стольких волнений. И стольких бессонных ночей.

Они пошли с отцом смотреть списки, и он ждал ее, стоя поодаль, чтобы не толкаться среди других и не показывать, как он ужасно волнуется, но он, конечно же, волновался, и когда она бросилась к нему с просветлевшим лицом, на котором достаточно ясно читалась радостная новость, отец обнял ее и поднял на руки – хотя ей исполнилось уже десять, она была еще совсем крошечная, – и поцеловал ее в щеку.

Он волновался не так, как она, а по-своему, и ее мечта незаметно превратилась в его мечту, но она поняла это гораздо позже. Ее мечта, в сущности, была продолжением его юношеской мечты о большом искусстве, и хотя ему было удобнее делать вид, что он доволен достигнутым, в душе он совсем не был доволен и прекрасно сознавал, что стал всего лишь средней руки музыкантом. И вот теперь у него появилась возможность продолжить свой путь к великой цели и приблизиться к ней на расстояние другой жизни, ее жизни, и увидеть, хотя бы издали, свое дитя поднявшимся к тем высотам, которые остались недостижимыми для него самого.

Он назвал ее Виолеттой из любви, которую с юных лет питал к «Травиате», но тогда ему, вероятно, и в голову не приходило, что у его дочери будут какие-то другие точки соприкосновения с искусством, кроме имени оперной героини. И вдруг дело приняло серьезный оборот.

– Так, значит, мы уже готовы к балету? – спросил он ее вечером того же дня.

Она кивнула.

– А также к славе, успехам, аплодисментам?

Она только опустила глаза. Никому, даже ему, не решалась она говорить о своих мечтах.

Задумчиво поглядев на нее, он произнес:

– Но готова ли ты к испытаниям, мукам и подвигу?

Это патетическое восклицание показалось ей почти смешным.

– Но, папа, я же не воевать собираюсь…

– Да, конечно. Но ты думаешь, что тебя ждет более легкое дело? Бой кончается, один гибнет, другой побеждает. А тебе предстоит долгий путь к далекой цели. Ты решила посвятить себя искусству… А как прийти в него? Нельзя прийти в искусство, не совершив подвига. Путь в искусство – это подвиг.

До той минуты она вовсе не была готова к такому героическому походу, какой, по словам отца, ей предстоял. Она воображала, что у нее впереди не испытания, а волшебное царство красоты. Но она привыкла верить отцу и решила готовиться к подвигу. Он помогал ей, сколько мог, и постарался за летние месяцы в меру своих сил повысить ее музыкальную культуру. Скрипач, привыкший воспринимать спектакль из оркестровой ямы, он, бедняга, считал, что балет – это та же музыка, только в движении, и что главное – хорошо чувствовать музыку, а остальное приложится.

– В конце концов, балет тоже музыка, – повторял он. – Транскрипция музыки движениями, и ничего больше.

Виолетта не знала точного значения слова «транскрипция», но с первых же дней в училище поняла, что оно означает невероятные трудности. Хорошо, что она уже приготовилась к подвигу, так как муки и разочарования начались с первых же уроков.

Она представляла себе, что они сразу же начнут танцевать. А вместо этого пришлось разучивать позиции. Позиции – это мучение и скука. Особенно, когда у тебя такой придирчивый педагог. Делать нечего, думала она, позиции – это подвиг. Придется освоить позиции, чтобы прийти в искусство.

Но за позициями не открывались светлые дали искусства. Напротив, вставали новые неприветливые и каменистые уступы, по которым приходилось карабкаться, изнемогая от усталости, – уступы новых упражнений, за которыми ее ждало опять-таки не искусство, а другие упражнения, за которыми, естественно, снова следовали упражнения.

Но она продолжала карабкаться, закаленная не только упражнениями, но и напутствиями отца, который объяснил ей, что подвиг – это не один шаг и миг, а будни, и он останется буднями, даже когда она преодолеет труднопроходимую местность упражнений или плац самостоятельной тренировки, как он выражался, забывая, что говорит с девочкой. Да, самая тяжелая часть подвига только тогда и начнется, когда с учебного плаца ты пойдешь на фронт, то есть, хочу сказать, на сцену…

– И будет продолжаться, пока я не стану примой, – подсказывала она.

– Нет. Пока не уйдешь на пенсию. А после пенсии наступит черед нового подвига. Подвига отхода и смирения.

И чтобы перспектива не казалась такой уж мрачной, отец прибавлял:

– Ну, конечно, когда ты приобретешь опыт и мастерство, тебе будет уже не так тяжело. Хотя чем больше можешь, тем трудней. Новичку тяжело брать низкие барьеры, но чемпиону не легче, потому что его барьеры выше. И все же здесь уже не только муки, но и наслаждение, не только подвиги, но и победы.