Черные глаза - Страница 2

Все так же смущаясь, Хйич проскользнул под могучей, лопающейся на вытачках полиэстеровой органзой Валентины Ивановны к себе за хлипкую дверь, и вскоре оттуда донесся Кубанский казачий хор.

— Ты Кубань, ты наша Йодина! — смущенно подпел Хйич.

Валентина Ивановна вздохнула с видом матери идиота на родительском комитете.

Наслушавшись и напевшись, Хйич велел Валентине звать всех к нему в кабинет.

Привстав над своим столом, заваленным подшивками советских кубанских газет, Хйич паркинсонно подрагивал, отчего его пестрый коротенький галстук метался по щуплой груди, как тополиный листок, яростно выметенный Анжеликиной шваброй.

— Товайищи! — начал, волнуясь, Хйич. — Идет стъяда. И в этот нелегкий момент, когда наш тъюдолюбивый къяй чествует хлебоеба…

— Кого? — скривился Серега.

Хйич бросил на нас слабовидящий взгляд.

— Когда наш хлебоебный къяй чествует тъюдолюба…

Серега не выдержал и предательски фыркнул. Хйич медленно перевел взгляд в его сторону и подслеповато остановился на мне.

— Деточка, ты к кому?

— Я тут работаю, Афанасий Альбертович.

— Яботаешь? А что делаешь?

— В данный момент готовлю специальный репортаж о трудолюбивых хлеборобах, — ответила я, придав своему лицу максимально пионерское выражение.

— Молодец, деточка. Итак. Что я говойил? Идет стъяда. И в этот нелегкий момент, когда олигайхи, куйощупы и сионисты…

Хйич задумался, потеряв мысль.

— Кукурузник, — устало напомнила Валентина.

— Да-да-да-да… В эту нелегкую пойу, когда нас одолевают сионисты и стъяда, на нашу йодную Кубань, на нашу многосгъядальную землю… — Хйич сделал паузу, чтобы подчеркнуть многострадальность земли, и продолжил: —…упал самолет!

«Ах!» — деланно вскрикнули все шесть журналисток нашей крошечной телекомпании. Валентина презрительно закатила глаза.

— Ужасная тйагедия. Мне звонили с федейального канала московские коллеги…

«Газета „Гудок комсомольца“ тебе коллеги», — пробубнил Серега.

Я больно пихнула его локтем в интеллигентные ребра, наощупь знакомые всем журналисткам нашей телекомпании, кроме Аниты.

— Каждый из вас, безусловно, достоин стать автойом остъего матейиала. Главное — отъязить тъюдолюбие наших хлебоебов. Кто готов?

— Я! — хором крикнули все шесть журналисток.

Хйич окинул нас медленным взглядом. Серенькие зрачки под набрякшими веками доползли до меня. Но не остановились. Я запаниковала. Мой единственный шанс улетучивался, как шипучая пена разбавленного тихорецкого. И я зашла с козырей.

— Ты Кубань, ты наша Родина! — затянула я. Четыре пары накрашенных глаз посмотрели на меня с ненавистью, и только Анита — с плохо скрываемым восхищением.

— Как, ты сказала, тебя зовут? — спросил Хйич, остановив, наконец, свои веки на мне.

Через три минуты я уже звонила в Москву, выпросив у Валентины право на один междугородний звонок в обмен на подаренный мне Анитой билет на концерт певицы Линды.

Редактор Лариса на том конце провода говорила с произношением, в котором не было ни одного кубанского смазанного согласного, с нездешними звуками, так похожими на Серегины, — и я с удивлением вдруг поняла, за что — кроме татарских глаз цвета маслин, обтянутых скул и благородной сутулости — мы все его так любили. Говорила Лариса не со мной и трубку рукой прикрывала плохо.

— На Кубани там… — я услышала край ее объяснений кому-то.

— Что??? Что может случиться на Кубани???!!! — отвечал ей кто-то капризный с отдаленно знакомыми интонациями.

— Самолет упал.

— Пассажирский? Трупов много? — оживился капризный.

— Кажется, нет. Но сегодня вообще по новостям тухляк. А тут девочка как раз с Кубани звонит.

— Девочка? — презрительно фыркнул капризный и выхватил у Ларисы трубку.

— Что я от вас хотел? — спросил он меня, и в отдаленно знакомых интонациях я узнала неповторимые придыхания одного из лучших ведущих страны.

— Не знаю, — растерялась я…

— Это что за провинциальная хамка? — спросил ведущий Ларису, тоже плохо прикрыв трубку рукой.

— Сейчас найдем другую!

— Другую провинциальную хамку?! Они все на одно лицо.

— Чтобы к вечеру был репортаж! — громко шепнула мне Лариса. — Быстро, пока он не передумал!

Редакционную машину Валентина мне не дала, пришлось ехать на своей. Полусгнившая белая десятилетняя «Ока» с проржавленным до ломких дыр жестяным дном и потерянным мною где-то на звонких трамвайных путях глушителем была главной инвестицией моего отца в мое и свое будущее. В «Оке» не работало все — даже окна не открывались. На светофорах в июльские плюс сорок три я открывала сразу обе двери и по очереди махала ими, как крыльями, чтобы не задохнуться в этом первом своем автомобиле, из-за которого девушки нашей телекомпании прозвали меня «лягушонкой в коробчонке». Все, кроме Аниты.

Отец — чистокровный армянин, что не мешало ему быть активным участником одного из казачьих объединений, изъясняться на первоклассной балачке и по запаху темной воды определять, зашла ли в ахтарский Лиман жирненькая шамайка — переживал, что в мои восемнадцать карьера моя развивается недостаточно споро, и посчитал своим долгом ускорить процесс, вручив мне орудие производства — собственный автомобиль.

— В двадцать лет ума нет — и не будет. В тридцать лет детей нет — и не будет. В сорок лет денег нет — и не будет, — провозглашал казак Симоньян, выросший на Кубани в армянской семье, впитав мудрости обеих культур с кизиловым киселем матери и кислым мацуном отца. Ему давно уже было за сорок, денег у него не было. Он знал, о чем говорил.

На этой «Оке» в поисках тем для московской редакции я объездила всю Кубань, от рогозовых плавней, поросших ежеголовником, до Абрау, где всю ночь шуршат в можжевеловых чащах змеи и черепахи, а после дождя, когда воздух налит розмарином, осторожно скользит по камням пресноводный краб, и однажды под Ейском, заночевав у дороги, где сочилось сквозь изгородь тополей предзакатное солнце, я увидела розового пеликана.

И сейчас Серега Млечин пытался упаковать свои длинные ноги в мою коробчонку, пока я с третьего раза тужилась ее завести.

— И куда мы едем? Конкретно? — спросил Серега.

— Как куда? Искать кукурузник. Где-то под Старонижестеблиевкой он пропал.

— Куда именно мы поедем его искать?

— В поля, ясное море. Куда он еще мог упасть?

— Тут у вас три Франции полей, — заметил Серега, который на Кубань приехал, спасаясь от хмари, лет десять назад, но так и не научился считать этот край своим.

— Что там той Франции? Зато вечерний выпуск! Федеральные новости!

Я с силой выжала сцепление, и коробчонка взревела своими слабомощными легкими. Сережины длинные ноги, так и не поместившись в «Оку», вдруг сделали движение обратно, на волю.

— Не, я с тобой в поля не поеду. В полях нет светофоров. А светофоры — это единственное ПДД, которое ты признаешь.

— Ты не хочешь попасть в федеральный эфир?!

— Я не хочу попасть в станичный морг. Представляешь, какие условия в станичных моргах?

— Действительно! Там, небось, нет горячей воды. И телефона.

В «Оку» затянуло непривычный сигарный дым. Послышался голос Аскера.

— Я работал в станичном морге. Есть там телефон, — пробасил Аскер.

— Успокоил, — хмыкнул Серега.

— Где ты нашел сигару? — изумилась я.

— Сосед принес. Он в аэропорту работает, в новом бизнес-зале. Если видит, что кто-то сигару закурил, — сразу кричит: «Посадка на ваш рейс заканчивается!» Все убегают, сигару он забирает. А я в ресторане, если кто коктейль не допил, забираю. И вот так мы вечером — сигару с коктейлем. Хорошо живем!

— Кем ты работал в морге? — поинтересовался Серега.

— Патологоанатомом.

— И теперь работаешь поваром?

— Так я это… Мясо разделываю хорошо.

Серега повернулся ко мне.

— Поехали, куда хочешь. Только подальше отсюда.

…Есть ли что-нибудь в мире прекраснее поля июльских подсолнухов под кубанским небом?