Черновик - Страница 6

– Хоть и электрический, но все-таки самовар, – сказал Митрич. – На даче надо пить чай из самовара.

Он сам налил чай, ловко орудуя правой рукой (левая по-прежнему неподвижно лежала на колене).

– А вот у нас с твоим дедом не то что самовара, и чайника-то не было. Был ковш. Да-да, какой-то медный ковш, в котором мы кипятили воду. И пили чай! Не помню, из чего этот чай был. Уж точно не из чая. Но назывался чаем. А пили мы его не с вареньем, не с печеньем, а так… со святым духом. Даже друзей «на ковш» приглашали. Знаешь, тогда бедности не стыдились. Стыдились что-нибудь из последнего не прочитать…

– А вы… его читали? – спросил Сергей и вновь произнес фамилию Писателя, понимая, что надо вернуть старика к главной цели своего визита, хотя уже побаивался непредсказуемой реакции.

– И он меня тоже, – спокойно ответил Митрич.

– Он вас читал?! – изумился Сергей.

– А что ж ему меня не читать-то? Я ведь, молодой человек, какой-никакой, а тоже писатель. – Сергей понял, что сморозил глупость, но он был совершенно сбит с толку тем, как быстро менялось настроение Полянского. А тот продолжал: – Один раз мы дядьку даже «на ковш» позвали.

– Какого дядьку? – удивился Сергей.

– Так вот твоего Писателя, про которого ты, дурья башка, писать собрался.

– А почему он дядька?

– А потому что мы с твоим дедом к нему в литературную студию ходили. Вот он с нами и нянчился, как Савельич с Петрушей Гриневым. За это мы его «дядькой» прозвали.

– Так вы его ученик?!

– Ну-ну-ну! – Митрич замахал здоровой рукой. – Таких учеников раньше в гимназии розгами секли. Вот дед твой – это другое дело. Он даже хотел к какому-то юбилею статью об учителе написать, так не дали. Тогда решил письмо коллективное отправить в ЦК или куда-то там еще от имени учеников… Подписи начал собирать… – Митрич размочил в чае Клавин сухарик и стал посасывать его беззубым ртом. – Вот он был настоящий ученик.

– А у вас, – Сергей, собравшись с духом, решил перейти к главному, – книги его есть?

– Книги? – Митрич снова пососал сухарик. – Так их уж лет шестьдесят не издают.

– А старые? Ну, которые тогда выходили… в двадцатых…

Митрич запил сухарик остывшим чаем и, не торопясь, долил себе в чашку кипяток из самовара. Потом пристально посмотрел на Сергея – то ли о чем-то спрашивал, то ли что-то взвешивал. Снова повисло неловкое молчание.

– Поехали прокатимся, – наконец сказал Митрич и взялся правой рукой за рычаг своего кресла, которое со скрипом покатилось в сторону знакомой Сергею библиотеки.

Сергей последовал за хозяином.

Остановив кресло у старого книжного шкафа, Полянский еще раз взглянул на своего гостя, а потом сказал:

– Вон видишь собрание нашего графа? Вытащи-ка его. – И указал на десятитомник Алексея Толстого.

Сергей, подняв стеклянную крышку, начал аккуратно вынимать из полки желтые увесистые тома.

– Пошарь-ка там сзади, – сказал старик.

Сергей просунул руку в глубину полки и вытащил серый тоненький номер «Роман-газеты» с фотографией молодого, не по годам сурового человека.

– Эту не трогай, – резко прошипел Полянский.

Поспешно пряча книжку обратно, Сергей все-таки успел прочитать часть названия «Один день Ивана…». Сергей похолодел. Он мог предположить, что у Митрича с давних времен сохранились издания Писателя, но чтобы Сталинский лауреат прятал у себя в шкафу изменника Солженицына, ему и в голову не могло прийти.

– Правее поищи. Там, кажется, – продолжал наставлять Митрич.

Сергей сунул руку правее и нащупал толстую книжку в пожелтевшей от времени мягкой обложке из плотной дешевой бумаги. Он бережно вынул ее из шкафа:

– Эта?

– Эта, – выдохнул Митрич, опустил глаза, тяжело откинулся на спинку кресла и покатил обратно в гостиную.

Сергей смотрел на книгу и чувствовал, как начинают дрожать руки и ускоренно биться сердце. Это был номер литературного журнала за 1926 год. На первой странице поперек оглавления размашистым почерком выцветшими чернилами было написано: «Голиафу Давидовичу Полянскому, чтоб знал, как надо книжки писать. От дядьки». Вглядевшись в содержание, Сергей увидел фамилию Писателя и названия тех самых двух рассказов, которые упомянула в своей лекции Анастасия.

– Семен Дмитриевич, – Сергей выглянул из библиотеки в гостиную, – а я могу это… взять?

Старик, сгорбившись, сидел к нему спиной.

– Здесь читай, – просипел он. – Есть захочешь – кликни Клаву.

До Москвы Сергей добирался последней электричкой. В вагоне вместе с ним ехали две старушки, какой-то пьяница, проспавший всю дорогу, и миловидная девчушка, к которой Сергей непременно подсел бы, встреть он ее вчера или позавчера. Но сегодня он почти не обратил на нее внимание. В голове творилось что-то неладное, и это отнюдь не была «путаница молодых мыслей», как у князя Андрея после ночи в Отрадном. Ему вдруг вспомнилось устаревшее слово «смятение», которое как нельзя лучше характеризовало состояние его ума. Он дважды прочитал два крохотных рассказа Писателя и не нашел в них не только злобы, но даже Гражданской войны. В них не было ни белых, ни красных, ни образов коммунистов, ни руководящей и направляющей роли… В них были милые, добрые люди, страдающие от голода и холода, совершенно не понимающие, куда влечет их рок событий, но стойко переносящие все испытания ради любви друг к другу. А еще там было другое: то, чего Сергей не находил ни в одной из прочитанных им по программе книг маститых, как их неизменно называла Анастасия, советских писателей. Там были стремительный ритм, точные и выразительные детали, каждая из которых врезалась в память, там был невиданный прежде лаконизм, который исключал все ненужные описания и позволял автору одним штрихом, одной емкой метафорой сказать о герое все.

Он попросил почитать что-нибудь еще, и Полянский велел ему достать журнал, спрятанный за томиками Панферова. Там была большая повесть Писателя, которую Сергей прочитал от начала до конца, не обратив внимания, что уже почти стемнело, и не заметив, как заботливая Клава подвинула к его креслу столик с ужином.

Он ехал в электричке и думал: какой он, к черту, филолог, если даже понятия не имел, что где-то, на задворках старого книжного шкафа доживающего последние дни Сталинского лауреата, есть совсем другая литература, совершенно не похожая на ту, которую он равнодушно читал к семинарам, литература, способная так обжигать?

Конечно, ни о какой курсовой по творчеству Писателя он уже не помышлял. И вовсе не от того, что он передумал изучать его, а просто в сознании никак не соединялись Писатель и Анастасия с ее «маститыми». Чтобы никого не шокировать, он покорно взял другую тему, что-то про «пафос созидательного труда» в одной из поэм Твардовского, но никак не мог приступить к ней. Вместо этого каждую субботу с утра пораньше он отправлялся в Москву, а затем в Переделкино, чтобы снова и снова рыться на задворках книжного шкафа на даче Полянского, выбирая для чтения то Булгакова, то Платонова, то Замятина и даже Солженицына, наконец разрешенного Митричем. Уезжал он с дачи, как правило, в ночь на понедельник (на дом потаенных книг Митрич по-прежнему брать не разрешал) и лишь в электричке давал себе выспаться. Только в самом конце семестра он вспомнил про курсовую, которую для приличия все-таки надо было написать.

Вот тут-то и появилась Оксана. Собственно, она была и раньше, то есть училась с ним в одной группе с первого курса, но он никогда не обращал на нее внимания. Она не входила в число тех длинноногих девиц в коротких юбках или обтягивающих джинсах, в излишне расстегнутых блузках или полупрозрачных водолазках, девиц, которые составляли предмет его непостоянного интереса все студенческие годы. Невысокого роста, с крепкой, хотя и довольно стройной фигурой, с небольшой грудью, едва заметной в лыжных свитерах, которым она отдавала явное предпочтение перед всем иными видами одежды, с короткой стрижкой и почти мальчишеской челкой, Оксана казалась ему частью декорации, на фоне которой разворачивалось насыщенное действие его развеселой жизни.