Чернокнижник. Ученик колдуна - Страница 2

– Лежи, сейчас мазью разотру.

Ох и вонючая мазь оказалась! Хуже того – щипать начало: руки, ноги, спину. Но после процедуры стал чувствовать пальцы рук и ног. А мужчина не унимается:

– Полезай в печь!

Испугался Петр. Рассказывала мама сказки, где нечистая сила детей в печь сажает. Ну так то в сказках, кто в них нынче верит? Хотя избенка маленькая, потолок низкий, непонятно, как он здесь очутился.

– Не, не полезу, – отказался он. Уж лучше на мороз.

– Где я тебе баню найду? А печь погасла, однако кирпич теплый, тебе согреться, пропотеть надо. С потом и хворь-лихоманка выйдет.

Вздохнул Петр. Убежал бы, как есть, нагишом и босиком, а где выход – не знает. Темно в избе у незнакомца, одна лучина только и горит. Подошел к русской печи, потрогал рукой. Кирпичи горячие, но не обжигают. Мужчина в печь сунул кусок войлока.

– На нем сидеть будешь.

Нехотя Петр в печь забрался. Ух как тепло, жарко! Вскоре тело потом покрылось. Капли крупные, на войлочную кошму падать стали. Периодически положение тела менял, чтобы руки-ноги не затекли. Тесно в русской печи, пожалуй, взрослый не уместится. Прогрелся каждой косточкой, каждой мышцей, невмоготу уже. Взмолился Петр:

– Дядька, вылезу я, дышать нечем.

– Коли невмоготу – вылазь.

Выбрался подросток. После печи показалось – не так и жарко в избе. Мужчина дал ему полотенце льняное.

– Оботрись и рубаху надень.

– Не моя то рубаха.

– Твоя от снега намокла, я сушиться у печи с портами повесил. А ты на печь полезай, сегодня там спать будешь.

Забрался Петр на печь, сон сморил быстро. А во сне незнакомые женщина и мужчина называют Первушей, улыбаются, руки к нему тянут. Не видел он, как незнакомец длань свою над ним простер, слова шептал. А проснулся вскоре вовсе другим человеком: тело свое, а душа чужая. Память чужая и привычки тоже, но как свои уже принял.

– Дядька, а как тебя звать? – спросил он.

– Колядой кличут.

Как услышал Первуша имя незнакомца, испугался. Слышал от деревенских об отшельнике, что в лесу Ведьмином жил. Разное о нем сказывали – колдун-де, нечисть ему помогает, однако людей лечит. Кому вывих вправит, кому зубы болящие заговорит, кому грыжу вправит. Цену за пользование не назначал, брал, что давали. Репу, рыбу, муку, сало. А кто нищ был и дать ничего не мог, не возмущался, не просил. Однако побаивались его люди. Некоторые божились, что сами видели, как из печной трубы его избы черти вылазили, другие говаривали, что Коляда сам по вечерам в филина превращался, прохожих до смерти пугал.

Коляда испуг Первуши приметил:

– Наговорили люди всякое, а ты не верь. Ложись и спи спокойно. Утро вечера мудренее.

– Мне к тятьке с мамкой надо, а то…

Не договорил малец, так и уснул на полуслове. Коляда дерюжкой его прикрыл. К утру избенку выстудить может. Вздохнул, на мальчонку глядючи. Слышал и видел он, как басурмане деревню грабили. Не за полоняниками пришли, не доведешь их по зиме до стойбищ татарских, за легкой добычей явились, а уж сколько душ невинных загубили при том – не счесть. Утром-то видно будет – остался ли кто живой?

Коляда на лавке улегся, лучину задул, послушал, как ветер за крохотным оконцем завывает, бросая в него пригоршни снега. Плохо придется тому, кто сейчас в дороге, али как мальчонка – в лесу, да в неподходящей одежонке. Покрутился маленько на лавке, да и уснул.

Зимой светает поздно, встал, как и привык, – со вторыми петухами. Да не было у него петухов, как и прочей живности, время по ним просто измерялось.

Печь затопил, благо запас дров в холодных сенях был. Снега в котелок набрал, в печь поставил, пусть растопится, сыто можно сделать, а еще, отлив в чашку малую, похлебку из кореньев и толокна.

Через маленькое, в ладонь, окошко, затянутое бычьим пузырем, начал пробиваться скудный свет. Похлебка уже сварилась, булькала. Коляда взял в руки тряпку, вытащил глиняную чашку из печи. Завозился на теплой лежанке Первуша.

– Вставай, солнце встало красное. Погодка скверная будет, примета верная. Проголодался, поди.

Первуша слез с печи. Присмотрелся к Коляде. Чего в нем страшного? Зря люди пугали, добрый дядька. Его, Первушу, нашел под деревом. Обогрел, у себя пристроил. И в печи не изжарил, как он вначале боялся. Первуша помялся с ноги на ногу.

– До ветру хочешь? Одежонку свою надевай, высохла. А поверх мою меховую жилетку, вона – у двери висит. Не то продует вмиг. И за стол пора.

Ух, холодно на улице. Ветер не утихает, хотя снег почти перестал идти. А мороз за нос и уши щиплет. Все следы к избе занесло. Как к деревне выбраться? Юркнул быстрее в избу Первуша. Позавтракать, подкрепиться надо, да и честь пора знать. К отчему дому бежать, небось беспокоятся тятька с мамкой. О родных бабушке и дедушке не вспоминал, как и не было их.

За стол уселся. Деревянная ложка так и стучала о миску.

– Куда торопишься? Есть не спеша надо, не дикий же зверь.

– В деревню надо, хватились меня.

– Вот с этим погодить придется. Сам проверю, тогда решим, как лучше.

– Так тятька с мамкой…

– Цыц! Слушай, что старшие говорят.

Толокнянка с кореньями да с лепешкой ржаной больно вкусна. Первуша доел быстро. А Коляда из горшочка сыто по кружкам разливает, горячее еще. Сыто – мед в кипятке да с приправами. Каждая хозяйка по-своему его делает. Кто сушеную малину для аромата добавляет, а кто листья чабреца или иван-чая. У Коляды сыто духовитое, сладкое. Первуша выпил не спеша. Дома такой вкуснятины не пробовал отродясь. Не пожалел меду хозяин, а может – наговоры особые знал.

– Полежи на печи, полезно тебе. А я деревню проведаю. Только из избы ни шагу, заплутаешь.

– Угу.

Коляда заячий треух надел, тулупчик овчинный, валенки. Огромный, толстый и неповоротливый стал в одежке.

– Не балуй тут, травы не трогай.

По стенам висели пучки трав на деревянных гвоздиках, пахло от них запахом незнакомым. На сытый желудок Первушу в сон потянуло. Влез на печь, угрелся и уснул. Как хлопнула дверь за Колядой, уже не слышал.

Отшельник вышел на опушку. Снежок хотя и редкий, а деревню рассмотреть не удается. Да еще и ветер колючий слезу из глаз давит. Обернулся Коляда – нет ли поблизости кого. Сзади деревья голые, впереди целина снежная, ослепительно-белая, до рези в глазах.

Присел, крутанулся, руки в стороны растопырив, сбив снежную пыль с елки, обернулся филином. Птица большей частью ночная, но и днем иногда увидеть можно. Большая, глаза круглые, а летает бесшумно, не то что голуби бестолковые, крыльями хлопают, внимание привлекают. Взлетел филин тяжело: с земли все-таки, не с ветки вспорхнуть. Да и к деревне полетел, набирая высоту.

Неприглядная картина открылась. Трупы – людей и домашнего скота – на дороге, возле изб. И ни одного живого, только мертвая тишина. От татар даже следа конского нет, снегом замело. Поднялся филин выше, направился к другим деревням, что по соседству. В Бродах, что на реке стояла, картина не лучше. Трупы, одна изба сгорела, еще дымком курится. Поодаль и левее Долгушиха. Название получила, потому как единственная улица вдоль речки шла, деревня длинная, долгая вышла. Избы целы, трупов нет. Стало быть – заметили пожар в соседней деревне, укрылись люди в лесу, уведя скот. Свиней с собой не брали, басурмане в пищу их не употребляли, вера магометанская не позволяла. А вот коров и лошадей вели, зачастую успевая запрячь в сани, на которых вся скудная поклажа и детвора. Тем и спасались.

Коляда даже крыльями не двигал, расправил, парил под порывами ветра. Сделал круг над лесом. Вон люди, живые все, коровы и лошади жуют сено, что в санях для подстилки лежало.

Но отшельника интересовало – где татары? Затаились в предвкушении нового нападения или ушли? Добыча-то с разоренных деревень не велика. Развернулся, набрал высоту. Зрение у филина великолепное, как у всех ночных охотников, и слух отменный. Пролетел над опустевшими деревнями, к полуденной стороне направился. Грунтовая дорога снегом занесена. Версту под собой оставил, пять, десять, а следов нет. Тревожно ему стало. Развернулся в закатную сторону. Там Рязань, город крупный, с крепкими бревенчатыми стенами, с ратниками княжескими. А в лихую годину рязанские мужики все, как один, на защиту своих земель вставали. Опять же, сомнение берет. Татарский отряд не велик, на город напасть не осмелится. Ноги оттуда можно не унести. Однако же – отрядец сей может быть частью крупного.