Черное знамя - Страница 3

– О, смотри, живой! – воскликнул кто-то радостно. – Давай, Васька, помогай!

Чьи-то руки, сильные, но аккуратные, подхватили Одинцова, и через миг он оказался сидящим. Тело отреагировало на такое обращение на удивление спокойно, промолчала нога, и спина не напомнила о себе, вот только в голове словно затлел крохотный огонек, начал разгораться, разгораться…

Проклятье, только не это!

Олег не выдержал, застонал – нет, нет, только не это и не сейчас!

Он поднял веки, но не видел почти ничего, нарастающая, пульсирующая боль словно заполняла не только череп, но и весь мир, превращала тот в переплетение смутных теней, нечто абстрактное, картинку плохого художника, изломанную ширму, которую нужно отодвинуть в сторону, но на это нет сил, они есть лишь на то, чтобы дышать, судорожно хватать воздух ртом, и еще на дрожь, сотрясающую тело.

– Эй, товарищ, вы в порядке? Говорить можете? – спрашивали у Олега, но звуки доносились словно издалека.

Голову охватило пламя, но уже через мгновение стало угасать.

Слава богу, на этот раз приступ оказался коротким и не особенно сильным, слава богу, врачам и таблеткам. Боль отступила, исчезла почти без остатка, лишь в самой глубине остался крошечный огонек, в любой момент, в каждую секунду могущий обернуться доводящим до безумия пожаром.

Сразу после контузии, в июне, приступы повторялись так часто и были столь сильны, что доводили Олега до мыслей о самоубийстве, но усилия медиков и целебный воздух Крыма постепенно сделали свое дело, и в последнее время все обстояло неплохо, хотя полного излечения никто не обещал…

– Могу, могу… – прошептал он. – Все со мной в порядке.

Разглядел, что рядом двое парней в серой полицейской форме, сидят на корточках, один заглядывает в лицо.

– Что произошло? – спросил Олег, и голос прозвучал намного увереннее, почти нормально.

– Вроде бы взрыв, – ответил тот из парней, что покрепче, скуластый и узкоглазый. – Непонятно только, что могло…

– Расулов, кончай болтать! Дуй сюда! Петренко один справится! – донесся издалека сердитый бас.

Скуластый замолчал, поспешно вскочил и дунул прочь, только хрустнули под его сапогами осколки стекла.

– Воды не хотите? – спросил Петренко, белобрысый и круглолицый.

– Да, можно.

Под самым носом оказалась фляга, и Олег вцепился в нее точно утопающий в спасательный круг. После нескольких глотков в голове прояснилось, и сумел разглядеть, что творится вокруг – тело высокого мужчины, того самого, что вышел из кабинета начальника отдела, грузили на носилки, громогласно распоряжался грузный краснорожий полицейский в капитанских погонах, обладатель могучего баса, через входную дверь спешили люди в белых халатах и шапочках.

– «Скорая» приехала, – сказал Петренко, и облегченно вздохнул. – Ну, слава богу. Разберутся теперь… Интересно, кто же мог совершить такое, враги какие-нибудь из Европы?

Он наивно моргал, и наверняка верил в злодеев, прибывших в Казань прямиком из Берлина или Лондона, чтобы взорвать принадлежащий министерству мировоззрения институт изучения евразийской истории «Наследие».

– Так, Алла, осмотрите этого, а потом в машину, – распорядился проходивший мимо врач.

– Никто не имеет права покинуть здание! – новый голос, резкий и неприятный, принадлежал худощавому типу лет тридцати, облаченному в высокие сапоги, офицерскую форму черного цвета и фуражку с высокой тульей.

Серебряные погоны, сдвоенный символ когтистой птичьей лапы на лацканах.

Полутысячник Народной дружины, а если судить по знакам различия, офицер управления имперской безопасности, отдельного корпус жандармов – да, этого стоило ожидать, ведь именно ОКЖ занимается преступлениями против государства, в том числе и терроризмом… явились с устрашающей оперативностью.

Голубые мундиры, воспетые еще Лермонтовым, сгинули в тридцать четвертом, после Большого Заговора, когда жандармов забрали из МВД, и отдали Хану, в Народную дружину. Бояться офицеров ОКЖ после этого стали даже больше, вот и сейчас полицейские дружно подобрались, хотя команды «смирно» никто не давал.

«Опричники», как прозвали дружинников еще в двадцатых, когда они стали реальной силой. Кто придумал эту кличку, так и осталось неизвестным, но она прижилась, и порой ее использовали сами обладатели черной формы.

– Голубчик, тут могут быть тяжелораненые, – сказал врач, уперев руки в бока и глядя на полутысячника поверх очков. – Если их вовремя не доставить в больницу, то они могут погибнуть, и на чьей совести будет их смерть?

– Вы верно говорите, доктор, – жандарм хлопнул снятыми перчатками по ладони. – Немедленно проведите осмотр пострадавших, и если кто тяжело ранен, ты мы отправим его в больницу, под присмотром моих людей, но в любом случае никто не имеет право покидать здание без моего разрешения!

Белые халаты медиков, серые мундиры полицейских и черные жандармов – в вестибюле за несколько мгновений стало очень тесно, и от этой тесноты Олегу сделалось душно, захотелось выйти на воздух, под сентябрьское небо.

Но об этом оставалось только мечтать.

Полная врачиха ощупала ему руки и ноги, проверила позвоночник, и только после этого разрешила встать.

– Давайте, помогу, – предложил Петренко, так и топтавшийся рядом.

– Помоги, – сказал Олег, скрипя зубами от унижения: едва исполнилось сорок, а уже встать самостоятельно не можешь, что же с тобой будет еще лет через десять? – Палку подай, вон она… Еще папка должна быть, кожаная.

Не хватало остаться без документов.

Через мгновение он стоял, опираясь на палку и судорожно хватая воздух – не упасть, только не упасть, не показать никому, особенно этим вот, в черных мундирах, что его трясет от слабости.

Папка нашлась тут же, у стены, и молодой полицейский отряхнул с нее пыль и грязь.

– Этот в порядке? – спросил полутысячник, бросив на Олега вопросительный взгляд. – Давайте его тогда на допрос, вон туда, хотя бы…

Он замолк, прищурил глаза, глядя в сторону входной двери.

На шагнувшего в вестибюль сутулого большеголового мужчину в дорогом костюме под темным плащом.

Олег стоял далеко, но он знал, что пахнет от вновь появившегося французским одеколоном, яркий галстук придерживает заколка с крупным брильянтом, и такие же камушки, только поменьше, красуются в запонках. Иван Иванович Штилер, министр мировоззрения и имперский вождь пропаганды, носивший среди товарищей по партии прозвище «Паук», любил роскошь, и никогда этого не скрывал.

Большой и важный, расположенный близко к вершине камень той самой бюрократической пирамиды, о которой вещал клерк-философ.

Навстречу министру от разрушенной проходной заторопился осанистый седоголовый усач, сохранивший военную выправку, несмотря на почтенный возраст – похоже, сам Снесарев, востоковед, математик, филолог и геополитик, директор «Наследия».

– Григаладзе, на допрос его, – бросил полутысячник, и направился прямиком к высокому начальству.

В этот момент Олег даже обрадовался, что его уводят – видеть бывшего шефа не хотелось.

Через несколько минут он оказался в том же самом кабинете, где недавно общался с клерком-философом, вот только теперь место прыщавого бюрократа занял горбоносый, плечистый и черноглазый жандарм в чине полусотника Народной дружины, что примерно соответствует армейскому поручику.

– Так, и кто вы такой, товарищ? – сказал он с легким кавказским акцентом, используя принятое в партийной среде обращение.

Раньше его употребляли только внутри ПНР, но в последние годы оно начало вытеснять обычное «господин».

Олег молча протянул папку.

Какая удача, что у него не только паспорт, а полный комплект документов, даже партийная характеристика.

– Хм? – брови полусотника поднялись. – Это что? Ага, ясно… почему с собой?

– Я приехал сюда оформляться на работу, – сказал Олег.

– Ага, ясно… во сколько вы появились в здании?

– Точно не помню, где-то около одиннадцати, – Одинцов задумчиво почесал переносицу. – Хозяин этого кабинета наверняка помнит, у него можно спросить.