Черно-белое кино (СИ) - Страница 18

И только моя бабушка была настоящей, неизменной. Она была частью того мира, к которому я привыкла. Она была чем-то нерушимым, как аксиома.

Когда мне было плохо, я всегда приходила к ней. Может, это эгоистично. Но мне просто некуда было идти, а дома было пусто и холодно. Поэтому утром тридцать первого декабря я встала пораньше, села в полупустой салон замерзшего сонного автобуса и поехала к бабушке. Аня должна была прийти ко мне около трех часов дня, так что времени было предостаточно. Я надеялась, что бабушка поможет мне привести мысли в порядок перед встречей с Аней. Потому что меньше всего мне хотелось просидеть перед ней всю ночь с кислым лицом. Мне хотелось смешить её и слушать её лёгкий мягкий смех, оседающий в моём сердце живительными каплями какого-то чудодейственного лекарства, имени которого я не знала.

В тот день я надела свой голубой свитер со снежинками. Я всегда надевала его к бабушке и вообще всегда, когда хотела почувствовать себя защищённой. А ещё, одеваясь, я вспомнила, что он понравился Ане, и улыбнулась. Всегда есть какие-то приятные воспоминания, которые даже ледяное неприветливое утро способны сделать теплее. Аня делала мой замкнувшийся на внутренней боли и пустоте мир теплее.

К моему приходу бабушка приготовила мои любимые блинчики, и уже с порога я почувствовала их запах, а ещё сгущёнки и мандаринов. Бабушка была очень рада меня видеть, и я сразу ощутила себя виноватой за нарушенную традицию, за то, что вечером меня не будет, за то что я вечно какая-то не такая, неловкая, неправильная, несчастная.

Она обняла меня, холодную, дышащую морозом и зимой, и руки её были большими и привычно тёплыми. И я подумала тогда, что расплачусь, снова расплачусь как при Максиме, потому что я слабая, жалкая. Несчастливая.

- Что-то случилось у моей девочки? – спросила она, взволнованная от моих судорожных объятий и прерывистого дыхания.

- Ничего. Ничего, - повторила я, приходя в себя. – Просто соскучилась по тебе, бабуля. Очень.

- А я блинчики испекла, - она улыбнулась и отстранилась. – Дай я посмотрю на тебя. Ты, кажется, ещё выросла.

- Да куда уж, - я тоже заулыбалась, а в глазах застыли слёзы, и я боялась, что они упадут.

- Выросла, - сказала она с уверенностью. – Красавица моя. Такая взрослая девочка. Уже выше своей бабули.

- Это просто ты уменьшилась. Разогнись и снова станешь выше.

И она выпрямила спину, кряхтя, и кокетливо поправив волосы.

- Ну, как я тебе?

Я рассмеялась.

- Ты чудо!

- А то! У тебя ещё совсем молодая бабушка.

Она знала, что со мной что-то не так. Сразу почувствовала это и знала, что я вру. Но как я могла сказать правду? Разве имела я право так огорчить свою милую бабулю? Я просто хотела, чтобы она спокойно доживала свою жизнь и не догадывалась, что я такая. Я не могла нанести ей подобный удар. Я хотела, чтобы она жила дольше.

- Прости меня, - сказала я вдруг.

- За что, милая?

- За то что… сегодня не смогу прийти.

- Ничего. Это ничего. Тебе нужно немного развеяться. Полезно встретить Новый год с друзьями.

- Но я… Я даже не знаю, правильно ли отмечать что-либо в такой ситуации.

Мы прошли на кухню. Я со вздохом опустилась на табурет.

- Я думаю, в этом нет ничего плохого, - тихо ответила бабушка. – Тебе со сгущёнкой или с вареньем?

- Со сгущёнкой.

- К тому же, один раз можно и нарушить традицию. А в следующем году мы снова будем все вместе. Когда Маша поправится.

- Да, конечно. Обязательно.

А потом мы пили чай и было очень вкусно. И я вдруг захотела, чтобы Аня тоже попробовала блинчики моей бабушки. Я подумала, что они очень понравились бы ей. Она ведь такая сластёна. И я улыбнулась.

Мы говорили о моей учебе, о родителях, о морозах и бабушкиных больных ногах. В те дни она уже ходила совсем плохо. Но она не жаловалась. Мы не говорили только о Маше, потому что я всеми силами избегала этой темы. Я хотела, чтобы наш разговор вышел беззаботным и светлым, как всегда бывало в детстве, когда я забиралась с ногами на бабушкину кушетку, прижимая к груди большую кружку горячего чая или морса из свежих ягод, если было лето. Тогда я могла часами слушать её истории о тех временах, когда Одри была ещё молодой. А бабушка только и успевала подливать мне чай и шутить, что ночью я описаюсь. А я жутко обижалась на неё за это, потому что считала себя уже совсем большой девочкой, а большие девочки не писаются в кровать.

Я знала, что так уже никогда не будет. Какими бы судорожными и отчаянными ни были мои попытки ухватиться за уцелевшие обломки детства, далеко я на них всё равно не уплыву. Детство уходит, и приходит время, когда бабушки начинают спрашивать что-нибудь вроде:

- А как там у тебя с женихами? Замуж-то ещё не собираешься?

Я не выдержала и скривилась. Понятное дело, об этом мне тоже говорить не хотелось.

- Что за недовольное лицо? – она весело засмеялась. – В твоём возрасте я уже родила твоего дядю Митю.

- Я не тороплюсь, - я попыталась улыбнуться, но улыбка вышла нервной.

- Да, ваше поколение совсем другое…

Опасаясь дальнейших рассуждений на тему «отцов и детей», я решила спросить то, зачем собственно говоря и пришла, не отдавая себе же в этом отчёта.

- Я давно хотела спросить… - прошептала я, опустив глаза на пустое чайное блюдце. Капля чая застыла на самом краю и никак не хотела стекать вниз. Какое-то время я смотрела на неё, не зная, как продолжить.

- Да, милая? Что ты хотела?

- Ты… То есть, вы с дедушкой так любили друг друга с самой юности. Вы всегда были вместе. Ты говорила, что хотела бы состариться вместе с ним и заставить его отрастить длинную бороду, за которую бы его дёргали внуки и правнуки.

- Да, - она улыбнулась, и тусклые глаза её увлажнились. В них снова загорелась жизнь. – Мы любили мечтать о нашей старости.

- Но он… Дедушка умер так рано. Я даже почти не помню его. Как ты смогла пережить это? Просто… я не понимаю, как… - я запнулась, потому что слёзы уже подступили к горлу, и единственное, чего я хотела - это перенестись в тёплый летний день, на двенадцать лет назад и пить там морс, и выплевывать дурацкие малиновые семечки, которые всё время застревали в зубах. Тогда я ещё не знала, что можно потерять кого-то навсегда, тогда я думала, что все, кого я люблю, всегда будут рядом. Что только лишь одной моей любви уже достаточно для этого.

Я думала, что расстрою бабушку этим вопросом. Но её глаза снова стали сухими, и в них не было ничего кроме беспокойства за меня.

- Никак, - ответила она. – Я просто жила и всё. С этим ведь ничего не поделаешь, даже если очень захочешь.

- Но… как же смириться? Я не понимаю, как… - и тут я уже не могла говорить. Перед глазами стояли только бусы из жемчуга, проклятые бусы появлялись всякий раз, когда я закрывала глаза. И я видела, как она уходила, бросая меня. А потом её образ сливался с Машиным, и мне казалось, что Маша тоже собирается бросить меня. Уйти навсегда.

- Так что же у тебя всё-таки случилось? – спросила бабушка тихо и осторожно.

- Ничего, - ответила я и заплакала.

И я ненавидела себя за эту очередную слабость, потому что так хотела всегда быть взрослой и сильной. Потому что знала, что Вика не стала бы плакать. Но как же всё-таки это больно. Я просто не могла остановиться.

2

Я многое рассказала ей в то утро, пока на большой тарелке остывали блинчики, а за окном валил снег. Сказала, что меня бросил самый дорогой и близкий человек, умолчав лишь о том, что человек этот – женщина. Сказала, что не знаю, как принять это и снова начать жить. Тогда я была уверена, что уже никого не смогу полюбить снова и об этом тоже сказала. Я думала, что она усмехнётся и начнет разубеждать меня в этом, уверяя, что всё у меня ещё впереди. Но она не стала.

- Ты всё ещё сильно любишь его, да? – спросила она.

- Да, - выдохнула я, не веря, что говорю об этом с бабушкой.

- Тогда ты можешь утешаться только тем, что он жив. С ним всё хорошо. Разве не это для тебя главное?