Черно-белое кино (СИ) - Страница 15

А потом стало тихо.

Ушла.

Я коротко вздохнула и окончательно легла на пол, поджав под себя ноги. Меня тошнило, а перед глазами всё плыло куда-то – чёрное, белое – белое, чёрное. И слёзы всё текли. И я думала тогда, что от этой боли можно умереть.

Я думала, что уже никогда не смогу подняться.

2

Из холодного вязкого забытья меня вырвала заигравшая вдруг мелодия «My favorite game» The Cardigans. Я долго пыталась разлепить опухшие веки и сообразить, где нахожусь. Мелодия становилась громче и отдавалась в моей больной голове грохотом наковальни. Потом я вспомнила, что недавно поставила эту песню на звонок мобильника и поползла на коленях к столу, чтобы взять телефон.

Я даже не надеялась, что это Вика, но почему-то всё равно очень расстроилась, услышав Максима.

- Ты где?! – кричал он дурным голосом. – На зачёт прийти не собираешься?!

- Зачёт? – переспросила я, и, наверное, по моему голосу он всё понял.

- Эй, что случилось? – испугался он.

- Я… - я хотела объяснить, что случилось, но не сразу вспомнила. А когда вспомнила, уже не могла говорить.

- Что-то с сестрой?

- Нет… Она по-прежнему в коме.

- С Викой?

Я молчала. Я очень хотела бы всё объяснить ему и сказать, что не приду, чтобы меня уже наконец оставили в покое, но не могла, потому что от звука этого имени, её имени, я снова начала плакать.

- Значит, с Викой… - он вздохнул. – Ты дома? Я сейчас приеду.

Я тут же успокоилась.

- Эй, не надо приезжать! У тебя же зачёт! Ты же староста!

- Да чёрт с ним. Скажу, что у меня был понос, и я сидел на горшке весь день.

- Ужас. Может что-нибудь другое придумаешь?

- Вместе придумаем, когда пойдём на пересдачу. Жди, я скоро буду, - он отключился.

Я в отупении посмотрела на телефон. Руки мои дрожали, и сама я вся дрожала, как от сильного озноба. В квартире было очень холодно, и только тогда я вспомнила, что так и не закрыла дверь. Если бы мимо проходили грабители, они могли бы вынести все ценности, а я бы даже пальцем не шевельнула.

Я посидела ещё пару минут и встала. В конце концов, мы всегда встаём. Некоторое время мне пришлось постоять, держась за угол стола, чтобы вернуть утраченное равновесие. Потом я прошла в коридор, закрыла дверь, ни о чём не думая, не глядя по сторонам, и села на стул в кухне, чтобы ждать. За следующие полчаса я, кажется, даже не шевельнулась и смотрела в одну точку, которой оказалась блестящая ручка кухонного шкафчика, уже потёртая с одной стороны.

А потом пришёл Максим.

- Господи! – воскликнул он, едва увидев меня. Уронил сумку на пол и начал поспешно раздеваться. Я ему не помогала, просто стояла, прислонившись к стене. Он сам казался мне очень забавным тогда, взъерошенный, с раскрасневшимися от мороза щеками, взволнованный и с чернеющей щетиной на лице. Во время зачётной недели он частенько забывал побриться.

- Выглядишь ужасно, - сказал он.

- Спасибо, - буркнула я в ответ. – А что это за жуткая рубашка с оленями на тебе?

- О, спасибо. Я рад, что ты ещё в состоянии подкалывать меня.

- Не за что.

Он сделал шаг ко мне, взял мои руки в свои, слегка сдавил и констатировал:

- Ледяные. Почему у тебя так холодно? Чаю хочешь? Я печенья купил. Пойдём, тебе надо присесть, - он хотел снова усадить меня на стул на кухне, но я в ужасе шарахнулась от него.

- Не хочу на нём сидеть! Пойдём в зал…

- Конечно. Зал так зал.

В зале он усадил меня на диван, сам присел на краешек и пригладил мои растрёпанные волосы, убирая пряди с лица.

- Вот так намного лучше. Тебе какой чай: Эрл Грей или белый китайский?

- Эрл Грей.

Через пять минут Максим уже вернулся с дымящейся чашкой. Он неплохо управлялся на моей кухне, потому что ему было уже не впервой откачивать меня. И он ничего не спрашивал. Ждал, когда я сама заговорю.

- Где твои родители? – спросил он, когда я допила чай и поставила чашку на пол. Я уже не дрожала, но и тепло не стало.

- Ещё не вернулись. Они ночевали сегодня в больнице с Машей.

- Значит, ты была одна?

Я молчала.

- С Викой, да?

- Да. Она вдруг зашла вчера вечером.

- Всё-таки осмелилась? Поверить не могу!

- Она… сказала, что хотела попрощаться. На Новый год они… они с мужем улетают в Швейцарию… а потом… потом в Питер. Они… она будет жить там, - и тут меня как будто прорвало. Я говорила и говорила, настолько невнятно, что до сих пор удивляюсь, как Максим смог понять тогда весь этот бред. Я говорила и плакала, а он молчал и слушал. А когда я закончила, мне казалось, что он сам вот-вот заплачет. И мне хотелось сказать ему тогда, какой же он хороший и добрый, и как сильно дорог мне. В тот момент, в один из самых тяжёлых моментов моей жизни, он был особенно дорог мне. Можно сказать, незаменим.

- Надо же… У неё хватило наглости прийти к тебе ещё раз и оставить тебя в таком состоянии, - говорил он, не менее сбивчиво и взволнованно, чем я сама минуту назад. – Она ещё хуже, чем я думал!

- Не надо так. Не надо о ней плохо.

- И ты ещё защищаешь её?! Да ты должна её ненавидеть! Ужасная женщина!

- Я не могу её ненавидеть, - всхлипнула я. – Я люблю её.

- Но она тебя не любит! Она нехорошо обошлась с тобой, понимаешь? И даже по отношению к своему Саше она поступила отвратительно!

- Тебе не понять, что она чувствовала. Она была вчера такой… отчаянной, исступлённой.

- Если бы она хоть каплю любила тебя, а не думала только о себе, она бы не пришла.

- Ну и пусть. Ну и пусть, что она меня не любила. Я просто… просто не смогу держать на неё зла. Она ведь только хочет быть счастлива. Я не вправе ей мешать. Да ведь, не вправе?

Он вздохнул. Смахнул мои собравшиеся упасть слёзы и прошептал:

- Говоришь как святая. Боже, ты действительно очень любишь её.

- Люблю. Очень, - повторила я и заплакала.

Он обнял меня и долго не отпускал. Начинало темнеть.

3

С Максимом Селиверстовым мы сдружились как-то сразу, очень естественно, с первого сентября первого курса. Мне было семнадцать, и тогда я ходила с двумя косичками и галстуком, и помнится, была очень милой. Это было время, когда у меня с Викой всё только начиналось, когда у меня вообще всё начиналось. Я была ещё немного замкнутой, а если открывала рот, то говорила нарочито громко и заносчиво. Максим сказал, что я «гаркала как охрипшая ворона». Понятия не имею, что это значило, но, наверное, в этом была доля истины.

На собрании нашей группы и знакомстве с куратором мы сидели за одной партой, я у окна, он – с краю. Не думаю, что он вообще сел бы со мной, если бы не это единственное свободное место на первой парте и не его слабое зрение. Я даже немного обрадовалась тогда, потому что с мальчиками мне всегда было легче общаться в школе, хоть я и была задирой.

Первое, на что я обратила внимание – это его неумение усидеть на месте. Он ёрзал на стуле так, как будто тот стоял на открытом огне. Как же он будет высиживать лекции, если получасовое собрание выдержать не может, подумала я.

- С тобой всё нормально? – спросила я, когда он в очередной раз дёрнулся так, что закачалась парта, и я сама вздрогнула от неожиданности.

- Да! Да! Всё нормально! – заорал он на всю аудиторию и тут же покраснел и краем глаза посмотрел на меня.

Я улыбнулась. Он был очень стеснительным и робким. Наверное, моё присутствие его смущало. А потом, когда мы разговорились на следующий день, я узнала, что он учился в школе для мальчиков, и это его смущение сразу получило оправдание.

- Ого, ничего себе! Не думала, что такие заведения ещё остались, - сказала я.

Он снова смутился и начал теребить стальную пуговицу на своей бирюзовой рубашке.

- Это очень элитная школа, - сказал он, краснея.

- О, не сомневаюсь! – я заулыбалась его стремлению похвалиться. – Но это наверное ужасно – проводить всё время в окружении одних парней. Или может, ты гей?

- Что?! Конечно, нет! – он стал совсем красным. Как настоящий переспелый помидор.