Черничные Глазки - Страница 8

Капитан сошёл на берег, так ему не терпелось поскорей пристыдить строителей за то, что они задержали пароход.

— Это не у себя дома! Когда надумал, тогда и явился, понимаешь! У меня расписание! График! А вы что? Задерживаете!

Полный человек, который уходил последним и всё за собой запирал — это, оказывается, был завхоз, — отвечал капитану, что никакой задержки почти не было, что бригада вот именно не у себя дома, а план должна выполнять.

Оба разгорячились, и капитан кричал:

— Что же, кораблю тут так и стоять на приколе, пока вы там топорами стучать не бросите?

А завхоз кричал чуть потише:

— А что же нам, недоделки оставлять? Чтоб, значит, медведи в лабаз вломились, продукцию растащили?

И пароходик всё стоял, пока они спорили, доказывая друг другу, кто, сколько, из-за кого и почему потерял времени.

— А вот словлю! — сказал, искоса приглядываясь к петуху, матрос Кукин. — Желаешь, словлю? — и потихоньку начал стягивать с себя бушлат.

— Ни в жисть! — отвечал дед, но, растопырив руки, стал потихоньку тоже подвигаться поближе.

Кукин не спеша обошёл вокруг петуха и вдруг неожиданным прыжком бросился плашмя на землю и накрыл его бушлатом.

— Ну как? — сказал, лёжа на земле. — Не словил? Вот как у нас с ихним братом!

Петух приглушённо лопотал и бился под бушлатом, а дед с обрывком бечёвки бежал к матросу, крича:

— За ноги его хватай, за ноги! Лапы ему стреножить!

Кукин сунул руку под бушлат и стал, злорадно улыбаясь, нащупывать петуха, но вдруг отдёрнул руку и заорал:

— Ах, ты вот как! — и изо всей силы хлопнул ладонью по самой середине бушлата, так что, наверное, петуху пришлось бы очень плохо, если бы он там оставался.

Но он там не остался. Он взвился, как пёстрая ракета, помчался по земле с возмущёнными воплями; хлопая крыльями и подскакивая, обежал вокруг избы, преследуемый Кукиным и стариком, ворвался в избу и выскочил обратно через окно, по пути хлопнув Филиппа крылом по голове.

Потом петух взвился на крышу, свесил голову и стал любоваться, как преследователи топчутся внизу и не могут его достать.

— Да на что тебе такое зверило? — ожесточённо сказал Кукин. — Брось его тут, пускай его медведи ловят! До крови руку долбанул, окаянный.

— Не оставлю! — грозясь петуху поленом, говорил дед. — Так я его, змея, не оставлю. С собой заберу. Или, в крайнем случае, я ему тут шею сверну!

Он прицелился и довольно удачно швырнул поленом. Петух подскочил, промчался по крыше, взлетел и побежал опять по земле. Пассажиры, топтавшиеся на берегу, со смехом стали шикать, кто-то бросил в него шапку, и тут петух вдруг круто свернул, стуча лапами, пробежал по сходням на пароход, взлетел на крышу капитанской рубки и стал там спокойно прохаживаться.

— Петух поехал! — помирая от хохота кричал с борта матрос. — Дед теперь сиротой остался!

Дед как зачарованный смотрел на петуха, который, точно по курятнику, прохаживался по крыше рубки да ещё и бормотал что-то по-домашнему.

— Вот так и всегда! — вдруг с такой горечью проговорил дед, что Кукин с удивлением спросил:

— Это что оно — всегда-то?

— Всё, всегда… Неправду говорю?.. Обещаются: «Погрузим»!.. — а сами потеху делают.

— Давай погрузим! — неуверенно предложил Кукин.

Дед вдруг всполошился:

— Когда ж теперь грузить-то? У меня бочонки! Ягода мочёная, грибы! Принадлежности! Не поспеем ничего!

У деда был расстроенный вид, он совсем было успокоился и остался, а теперь ему опять загорелось. Он опять заметался в избу и обратно без толку.

— Гришка! Давай к погрузке! Поможем!

Матрос Гришка прибежал на помощь; вдвоём с Кукиным они подхватили бочонок и понесли на сходни, бегом вернулись обратно.

Кто-то из пассажиров стал помогать таскать; все что-нибудь несли, поднимали, складывали на нижней палубе; один только дед, красный как свёкла от волнения, бегал за всеми, кричал, чтоб не бросали, не уронили, не рассыпали и не помяли! Сходни уже убирали, студент ещё успел крикнуть Филе:

— Авиабандероль, заказная, ценная! Помню! Порядок! — И один помахал с отваливающего пароходика.

Скоро постукивание и бурчание машины стало едва слышным за поворотом реки, потом затихло совсем.

Оставшись один, Филипп прикрыл глаза и с наслаждением, полной грудью вдохнул свежий необитаемый воздух. С самого детства ему не приходилось дышать этим бодрым, чудесным, загадочным воздухом.

И вот наконец пришлось!

Он вернулся в избушку. Тут, правда, дух оказался очень даже обитаемый, застоялый!

Видно, ни петух, ни дед не любители были проветривать своё жильё.

В наступающих сумерках над рекой косо плыли неторопливые снежинки и садились на деревья, на прибрежные камни и травинки.

Филипп растопил печурку, открыл дверь, чтоб немножко проветрить перед сном избу, и присел на чурбан у порога, чтоб как можно полнее насладиться своей первой в жизни необитаемой ночью.

Кругом стояла тишина, только тихонько плескалась о берег река и дрова потрескивали в печке. Потом откуда-то издалека стало слышно слабое, равномерное пыхтение, и долгое время спустя показался на середине реки буксир с цветными сигнальными огнями, тянувший за собой баржу с домиком. Из трубы домика шёл дым, и единственное окошечко уютно светилось и плыло в темноте над холодной водой реки.

Филипп помахал рукой буксиру и в особенности домику и чуть не засмеялся вслух от радости: так это было похоже на те корабли, которые проходили мимо необитаемого острова его детства!

Ночь он проспал крепко и, проснувшись, не сразу вспомнил, где он, а вспомнив, сразу бодро вскочил, прислушиваясь к тому, что шуршало и шевелилось у берега.

Он выскочил из избы, поёживаясь от утренней морозной свежести, и увидел, что река совсем изменилась — шёл лёд и у берега намёрзли белые ледяные края. Льдинки, припорошённые снегом, плыли вперемежку с чёрной водой, которая казалась холоднее льда.

И безостановочно падал всё гуще снег — начиналась зима.

Начиналось утро, может быть единственное, какое ему удастся тут прожить наедине с природой до прихода «Малявина» или другого судна.

В печурку был вмазан чугунок, вероятно, в нём дед-сторож кипятил чай, но пахнул он рыбой. Это бы ещё ничего, но вдобавок чёрен он был, будто в нём варили угли, приправленные сажей.

Филипп решил чугунком не пользоваться. Пошёл, набрал воды в свой туристский котелок, отломил кусочек плиточного чая и достал два непромокаемых мешочка с галетами, сгущёнкой, сухой колбасой и сахаром — это был «неприкосновенный запас», который он таскал за собой уже полтора месяца. Всё никак не было случая к нему прикоснуться. На всём его командировочном пути ежедневно ему попадались какие-нибудь столовые или хотя бы плохонькие буфеты. Не станешь же вскрывать мешочки с аварийными запасами за столиком, где рядом с тобой соседи хлебают борщ!

Позавтракав, Филипп взял один из двух своих фотоаппаратов, подоткнул колом, который специально для этого был припасён у сторожа, дверь старикова жилища и пошёл побродить по окрестностям.

Знакомой тропкой он дошёл до лабаза, заглянул в просторную избу, стоявшую напротив склада, и, хорошо заметив дорогу, весь день пробродил недалеко от берега, перелезая через завалы поваленных бурей стволов, забираясь на лесистые бугры, всё время прислушиваясь, не слышно ли пароходного гудка, всё время возвращаясь к берегу взглянуть, не видать ли «Малявина».

Вернувшись к избе, он случайно оглянулся и увидел за собой на заснеженной земле сырой низинки тёмные отпечатки собственных следов. Может быть, это были первые следы человека в этой низинке? Может быть. Хотя, конечно, едва ли!

И всё-таки ему повезло: «Малявин» не пришёл, и ещё одну ночь он мог провести в первобытной обстановке!

Утро пришло крепкое, морозное, ясное, с румяной зарёй. Снег перестал идти, но всё кругом было белое — земля, деревья и река, запруженная шуршащими у берега льдинками, смешанными со снегом.