Черничные Глазки - Страница 10

Он шёл и шёл, глаза ему заливало по́том; казалось, он прошёл уже в пять раз большее расстояние, а реки всё не было. Нога стала совсем недотрогой и уже едва помещалась в ботинке, распухала всё больше. Филиппу казалось, что она уже становится толще его самого!

Нога дёргала, горела и требовала, чтобы он перестал её мучить ходьбой, сел и не двигался. Идти к берегу нужно было обязательно. Филипп это знал, а нога и слышать об этом не желала.

«Не могу! Умираю! Не желаю!» — вопила нога и дёргала такой болью, что отдавалось во всём теле.

— Иди! Терпи! — старался переспорить ногу Филипп. — Иди, проклятая! Надо!

Наконец, выбившись из сил, они договорились о маленьком перемирии. Он присел на поваленное дерево и удобно уложил ногу. Она стала гореть и дёргать чуть потише. В ушах у него звенело, он тяжело дышал и не сразу понял, что возникло где-то вдалеке, потянулось в воздухе и отдалось эхом. Потом эхо повторилось, он затаил дыхание и понял, что это пароходный гудок. Наверное, это «Малявин» даёт сигнал, что подходит к пристани.

И тут Филипп в первый раз похолодел от испуга: он опоздает выйти к берегу! Но самое обидное, непростительное было то, что по звуку он определил, что всё время с такими мучениями ковылял в сторону от реки, понемногу удаляясь от берега, — все его усилия были напрасны.

Даже нога, кажется, перепугалась или он сам перестал на неё обращать внимание: быстро встал и заковылял к берегу… Он даже попробовал побежать, упал и пополз на четвереньках под низкими ветками ёлок, потом снова встал и, стиснув зубы, заковылял со всей поспешностью, но так медленно!..

Довольно долгое время спустя снова раздался гудок, казалось, уже где-то совсем недалеко. Он переждал, пока гудок кончится, и изо всех сил закричал что-то вроде: «Ого-го-го! Подождите-е!..» И опять, спотыкаясь, вприпрыжку, хватаясь за стволы и ветки, бросился дальше. Минутами ему представлялось, что мчится сквозь лес так, что только ветки трещат, а иногда, что он вовсе не двигается с места. Казалось, что гудок только что замолк, а потом возникла мысль, что гудок был вроде вчера.

Наконец он заметил, что деревья стали как будто редеть, и скоро увидел реку. Он сел и сполз под откос к самому берегу, едва замечая, что солнце уже село и над рекой стоят светлые фиолетовые сумерки. Знакомые мостки причала были на своём месте: начинались на берегу и обрывались над рекой. Баржи-пристани у мостков не было. Только далеко у заворота реки, еле различимые в сумерках, расплывались очертания парохода, тащившего за собой на буксире баржу, и мерцал огонёк на корме.

Конечно, оттуда никто не мог увидеть где-то далеко позади маленького человечка на пустынном берегу. Сам человечек это прекрасно понял. Он опустился прямо на землю и чуть не заплакал от досады, от страха и обиды, что всё так глупо получилось. Самое обидное было то, что совершенно некого было винить, кроме тетерева, на которого он смотрел. А если разобраться, то и тетерев не очень-то виноват что сидел на ветке… А когда человеку некого винить, ему всё делается ещё вдвое обиднее. Теперь, когда он перестал спорить и ругаться со своей больной ногой, ему стало её очень жалко и от этого ему стало ещё горше.

Сидеть на снегу было холодно, он кое-как поднялся и, очень бережно ступая, дохромал со своей бедной, обиженной ногой до дедовой сторожки.

Дверь так и стояла, подпёртая колом. Если бы не этот дурацкий кол, может быть, кто-нибудь с «Малявина» на всякий случай заглянул бы в избушку? Но дверь, снаружи подпёртая колом, ясно говорила: тут никого нет!

Все вещи, рюкзак остались нетронутыми, лежали, как он их оставил, отправляясь на глухариную охоту. Если бы кто-нибудь заглянул сюда, сразу бы понял, что на берегу остался человек, и, наверное, подождали бы, погудели несколько лишних раз!..

Он растопил печурку, открыл заслонку и, еле стащив со стонами и воплями ботинок, долго рассматривал ногу. Начиная от щиколотки она очень распухла. Кожа стала глянцевитой, как фотобумага, и притронуться к ней было больно. Вид у неё был жалобный. Он попробовал было её понемножку растирать, но она не далась, такой скандал подняла, что он отступился, оставил её в покое.

— Ну что ж, ничего страшного не случилось! — громко я даже слегка насмешливо сказал себе Филипп. — В конце концов тут не необитаемый остров. Будут ещё какие-нибудь пароходы… Меня уже скоро начнут разыскивать в городе!.. В редакции уже получили плёнку и моё письмо, в котором я извещаю, где именно слез с парохода… Пошлют кого-нибудь за мной. Может быть, даже вертолёт! Он сядет тут около сторожки, и всё моё приключение разом окончится!..

Он деловито разделил оставшиеся галеты, колбасу и сахар на пять порций, чтоб хватило подольше, затопил печку и лёг на нары, прислушиваясь к тому, что делается на реке. Не прозевать бы, когда пойдёт следующий катер или буксир с баржами!

Всю ночь он не мог заснуть от беспокойства ожидания; то и дело подпрыгивая на одной ноге, добирался до двери, приотворял её и вглядывался в темноту; прислушивался, не постукивает ли вдали двигатель приближающегося парохода.

Едва рассвело, он выбрался на причальные мостки и долго сидел там над водой, прислушиваясь к шуршанию льдинок. Под рукой у него лежал длинный шест с привязанным к концу носовым платком, очень похожий на ту рогатую ветку, которой он в детстве сигнализировал жестоким капитанам с необитаемого дачного пляжа.

Только совсем промёрзнув, он вернулся в избу, подкинул в печку дров, заготовленных сторожем, съел галету и выпил целый котелок жидкого чая, чтоб не чувствовать голода. Приятно согрелся и, ткнувшись носом в сено, вдруг уснул тяжёлым, как говорили в старину, «медным», сном.

Ему снился студент-попутчик. Он весело махал руками с борта пароходика. Оказывается, он возвратился потому, что потерял адрес, куда надо отсылать плёнку. «Очень удачно, что вы вернулись! Я аду с вами!» — радостно отвечал Филипп и смеялся во сне, что всё так просто и хорошо кончилось. Шум двигателя парохода в его ушах звучал как лучшая музыка, и он крепко спал, улыбаясь во сне от радости в то время, как самый настоящий, а не снящийся мощный буксир с плавучим краном медленно приближался… проходил мимо пристани… и медленно ушёл за поворот.

Вахтенный, прислушиваясь к шуршанию сала, расступавшегося в обе стороны от носа буксира, задумчиво оглядел берег и сказал товарищу:

— Гляди, дебаркадеры по всей реке уже поснимали. И дед Ульян покинул свою резиденцию, предаётся заслуженному отдыху в городских условиях… Пустыня, на берег поглядеть!..

День за днём проходил в ожидании, и в тот день, когда последняя галета совершенно незаметно растаяла, исчезла, растворилась во рту у Филиппа, он, выйдя на берег, увидел, что река стала. Воды больше не было видно — повсюду только лёд.

Река перестала быть рекой, по которой могут плавать лодки, могут ходить пароходы, — стала огромным ледяным неподвижным полем.

Сидеть на берегу льда было бессмысленно, так, во всяком случае, показалось Филиппу. Оставаться в сторожке, не двигаясь с места, — это значило потихоньку ослабеть и погибнуть в конце концов от голода. Надо действовать, двигаться! Идти!.. Но куда? Собственно, в этих местах он знал только одно место — лабаз с его запасом каких-то продуктов.

— Значит, в лабаз! — сказал Филипп.

Тщательно собрал все вещи, уложил в рюкзак. Написал две записки и прицепил их на дверь изнутри и на стену: «Я, такой-то, повредил себе ногу, отстал от парохода и отправляюсь теперь к лабазу и там буду ждать помощи».

Нога за время сидения в сторожке не стала лучше. Едва он тронулся в путь, она начала гореть, дёргать, простреливать.

— Иди, иди, терпи, — сквозь зубы скрипел на неё Филипп, — а то мы тут погибнем!

«Не пойду! — вопила нога. — Я больная! Лучше погибнуть, чем так мучиться!»

— Иди, тебе говорят!

«Умирра-аю! — вопила нога, не давая на себя как следует наступить. — Садись! Ложись!.. Окуни меня в снег!.. Нет, в тёплую воду!»