Черная сага - Страница 93

Он замолчал. И я молчал. Пять лет нет никого! Быть может, и жива она еще… Да что теперь! Разве теперь найдешь ее? Да и когда ее искать, кому искать, когда уже вот-вот сойдемся с криворотыми, и разве я теперь буду беречь себя?! А если б и берег…

А Владивлад сказал:

— Хрт мертв. Макья мертва. Но я еще все не сказал. Ибо не срок еще!

Встал и ушел. А мы остались. Сьюгред легла ко мне, и обняла меня, и зашептала:

— Муж мой, не верь ему, он лжет! Откуда ему знать о том, чего не видел? Ты как упал, а он следом вбежал — и закричал, чтоб ставили шатер и отнесли тебя туда, а следом сам пришел и мазал тебя мазями, обкуривал дымами, и ухо на груди твоей держал, а ты кричал, муж мой, ты…

— Что?

— Так, ничего, о ключнице рассказывал. О мальчике, который утонул. Тогда этот колдун встал и ушел туда, где ты упал, и… Я все видела! Сперва он все ощупал и обнюхал, потом развел в печи огонь, бросал в него какие-то коренья, огонь зеленым стал, заполыхал, а он стал приговаривать, хозяев вызывать… а после замер, на огонь уставился — и долго так сидел! Потом вскочил и говорит: «Вот оно как! Вот оно как!» Но я же тоже видела: огонь просто огонь, только зеленый. Не верь ему, муж мой, он лжет. Лжет! Лжет! Я…

И она заплакала. Я утешал ее. Я говорил: все хорошо, моя любимая, мы вместе, зимой у нас родится сын, все будут чтить его, а криворотые уйдут, мы одолеем их — Лайм вскроет пузырек, и колдовство… А Барраслав… А и действительно, подумалось, а Барраслав? И я спросил:

— А Барраслав когда пришел? И сколько с ним?

Она сказала:

— Меньше полусотни. Пришли они, когда уже темнело. И Барраслав сразу сказал, что биться с криворотыми нельзя, а нужно отходить, иначе…

Вновь она заплакала! И вновь я утешал ее и говорил, и говорил, и говорил то, чему сам, конечно же, не верил. А что еще мне было говорить? Она — моя жена, и у нее под сердцем тот, ради кого… Да! Вот тогда-то я и понял, из-за чего тогда мать… ключница?.. из-за чего она тогда решила: «Мой он или не мой, но про меня он пусть забудет, но только был бы ярличем, и был бы счастлив он, а я…» И так и я: не срок уже мне думать о себе, теперь — только о ней, о Сьюгред, и о том, кто у нее под сердцем. И потому я говорил и говорил, и обнимал, и целовал, и снова говорил — и как был рад, когда она, утерши слезы, прошептала:

— Муж мой! Все будет хорошо! — и даже засмеялась.

А утром, выйдя из шатра, я бодр, крепок был, сошелся с Барраславом, Владивладом — и сели у костра, и говорили. А после Шуба к нам подсел. А после Лайм. И снова говорили. А после был сигнальный дым — мол, Кнас идет, их тьмы и тьмы. А уллинцы дымов не посылали. Ярл Владивлад был черен, но молчал. И Барраслав уже не говорил о том, что надо отходить. Теперь он говорил о том, где надо будет встать и как и чем встречать. И вспоминал, как бился в дальних странах. А я молчал. И Лайм молчал. Потом мы все ходили и осматривали поле. Потом я Лайма отозвал и сказал так:

— Прости, почтенный Лайм. Вот чем все дело кончилось. Я не такое обещал.

А он сказал:

— А, что теперь! Почтенный — это главное.

— Да, — сказал я.

Мы обнялись. Потом был пир, мы пировали. И Лайм тогда сказал, что завтра он поступит так: выйдет вперед и расстегнет ворот рубахи, достанет из-за пазухи волшебный пузырек…

Но Владивлад на это возразил, что надо бы… А Шуба, тот… А Барраслав… И даже моя Сьюгред, и та, не утерпев, стала давать советы! Один лишь я молчал, ибо я все уже сказал, все сделал…

Нет, не все! Вот еще б завтра честь не уронить, ибо Лайм прав: почтенный — это главное. А Барраслав… Вот где судьба и вот где боль! Вот где…

Я не хотел убивать Хрт, ибо прекрасно понимал, что ни к чему хорошему это не приведет, и потому долго от этого отказывался. Однако судьба есть судьба — и, прибыв на капище, я зарубил истукана Хрт и истукана Макьи, а после, уже на кумирне, прикончил и Хвакира, их каменного пса. Но, войдя в Хижину и увидев сидящих за столом двух стариков — пускай себе и неживых, но плачущих кровавыми слезами, я с отвращением отбросил меч. Не мог я их рубить! И тогда волхв, схватив отброшенный мной меч, начал рубить меня и пробивать мою кольчугу. И я, обливаясь потоками крови, упал. Конечно же, я мог упасть в обнимку с колыбелью, и тогда уже никто не уцелел бы на этой Земле — ни мы, ни криворотые, — но это было бы совсем уже постыдно, и потому упал я все-таки один. И горд был тем. И думал, что убит.

Но судьба рассудила иначе — и я остался жив. Когда я открыл глаза, то увидел над собой небо, облака, дружинников… и понял: значит, не все еще я сделал в этом мире. И не ошибся, да! Теперь я точно знаю, для чего мне была дарована жизнь.

Ну а тогда о чем мне было знать?! Тогда я чуть живой валялся на траве. И кровью истекал. Еще немного, и я умер бы. Однако же случилось так, что на меня наткнулся Шуба. После того, как мы с ним расстались и я отправился в город, на капище, Шуба отвел свою дружину на Триждылысый Холм — а это примерно в четырех полетах стрелы севернее Ярлграда — и уже только там они расседлали коней, спешились и принялись ждать, что же будет дальше. А дальше было так: сперва все было тихо, потом был очень сильный крик — это, наверное, тогда, когда я рубил идолов, а люд дико кричал, — потом все стихло, а потом… Над городом взметнулось пламя! И какое! Ярлград горел, словно один большой костер. И это было настолько устрашающее зрелище, что передовые отряды криворотых, которые к тому времени уже совсем близко подошли к крепостным стенам, немедленно и в полном беспорядке отступили. Однако далеко они не отошли, а, слившись со своими основными силами, достаточно ловко и быстро развернулись в боевую линию, и те из воинов, которые оказались в первых рядах, изготовили луки, а остальные подняли неимоверный шум, колотя древками копий в обтянутые человечьей кожей огромные бубны. А эти бубны, как я потом и сам неоднократно убеждался, издают очень низкий и крайне неприятный звук, похожий на звериный рык. И вот страшно горел Ярлград, и оглушительно громыхали эти звероголосые бубны… А потом из крепостных ворот начали выбегать объятые ужасом ярлградцы. Вот тут-то криворотые и начали стрелять! Луки у них очень упругие, и потому стрелы, выпущенные из них, обладают огромной убойной силой и безо всякого труда пробивают любые защитные покровы. А зубчатые наконечники стрел устроены столь хитро, что попавшую в тело стрелу вынуть обратно уже невозможно, а разве только обломить, и то это впоследствии приводит к очень болезненным язвам. А посему…

Н-ну, одним словом, кончилось все тем, что весь Ярлград сгорел, и все ярлградцы полегли, а криворотые, немного подождав, взошли на пепелище и стали праздновать там победу. А Шуба приказал седлать коней и уходить вдоль берега вверх по реке — на Глур. Конечно, он потом рассказывал, за свое вполне логичное решение он потом наслушался всякого: мол-де и оробел, мол-де и предал, мол-де хоть Хрт и мертв, а все равно он не простит ему этого бегства. Ну, и так далее. Но Шуба так тогда сказал в ответ своей дружине: да, умер Хрт, но ведь Земля еще жива, и, значит, нужно думать о живых, а не о мертвых, а для живых нужны мечи, и вот он их и сохранил. А что есть меч? Меч — это жизнь своим и смерть чужим. А посему нужно идти на Глур, к своим! На том все разговоры кончились, они пошли на Глур.

Но сперва они вышли на меня. Я, как уже сказал, лежал в траве и исходил кровью. А было то… довольно далеко от города! Как я попал туда, я до сих пор не знаю. А Шуба объясняет это так: я Хрт и Макью пожалел, я колыбель не оборвал, и вот за то я и остался жив. И это добрый знак! Хрт, умирая, спас меня. И, значит, от моей руки и вся Земля спасется.

Х-ха! Если б так! Но пока что все было по-иному. Мы шли на Глур. Кнас следом шел. Мы жгли сигнальные дымы. Ярл Глура, Судимар, нам отвечал. Я повелел ему рубить засеки, рыть волчьи ямы, рвы. Он отвечал, что рубит, роет. И вырыл, нарубил. Дружину свою выставил. И весь свой град вооружил и тоже вывел, выставил. И место было крепкое, и ночь была безлунная, и Кнас, очертя голову, пошел на нас, и…