Черная роза Анастасии - Страница 4
Они наконец вошли в дом, чуть-чуть официальный, пока необжитый, как бы затаившийся без людей. Настя устало опустилась на диван, к собственному удивлению, не испытывая радости возвращения. Всего лишь — покой и воля. То, чего у нее не сможет теперь отнять никто. Пирожников молча положил запасные ключи на журнальный столик.
— Вот и все, Настя. Кажется, моя роль в твоей жизни закончена.
— Не говори так, Женя. — Она произнесла это спокойно и устало.
— Я, пожалуй, пойду. Если захочешь, позвони.
Рядом с ключами появился холодный прямоугольничек визитной карточки, необязательный, как опавший листок.
— Конечно, Женя.
Он тихо прикрыл за собой дверь. Еще несколько минут она сидела в оцепенении, сходном, пожалуй, с чувством, которое могли бы испытывать статуи, привыкая к пьедесталу. Окна, лишенные штор, которые были заменены на модные нынче, но уж очень неженственные жалюзи, ненадолго вызвали чувство легкой антипатии. Но безразличие было сильнее: пусть все остается как есть.
На полочке в прихожей Настя заметила пару мужских перчаток из толстой кожи сернисто-желтого цвета. Пальцы перчаток, вздутые и полусогнутые, напоминали знакомую живую руку. Единственную руку в мире, ставшую для нее рукой помощи.
Слава провидению, что в новом доме ничто больше не навевало никаких воспоминаний, что не было больше старых писем и дневников. Полудетские воспоминания о первой поэтичной любви сгорели синим пламенем. Нет больше писем, фотографий… Нет в природе того Ростислава. Есть только этот — инфантильный и ничего не понимающий в жизни мужчинка, неспособный взять на себя ответственность не только за близких, но и за себя самого.
Анастасия понимала, что должна быть сильной женщиной и сама находить выходы из жизненных завалов… Хоть такая тактика и претила ее женской природе. Но из безвыходного положения может быть всего два выхода: либо броситься с моста вниз головой, либо искать новый жизненный путь.
Она вспомнила, что почти три месяца не звонила Марку Самойловичу, своему милому работодателю.
„Позвоню обязательно, — поклялась себе Настя. — А пока надо спуститься в гастроном“.
Она купила пакет молока, пачку масла, банку зеленого горошка, приличный кусочек ветчины и половинку буханки хлеба, которой должно хватить как минимум дня на три. С мыслью о том, что хорошо бы купить немного овощей, Настя направилась в сторону соседнего магазина.
И вдруг увидела на предвесеннем снегу следы, рисунок которых действовал на нее как гром с ясного неба. Они были совсем свежие, потому что их оставлял некто, быстро идущий шагов на пять впереди и стремящийся продвигаться еще быстрее, обгоняющий прохожих. Настя как завороженная смотрела на цепочку следов, потихоньку превращавшихся в лужицы. Она боялась поднять глаза. Боялась узнать его, своего злого гения. Но все-таки она заставила себя поднять глаза. Сначала она увидела коричневые ботинки, высокие, словно полувоенные. Потом вправленные в них джинсы. Дальше — дубленый полушубок и большую енотовую шапку. Настя никогда не видела его в этой одежде, потому что познакомились они весной, а расстались осенью… Но „зима“ в ее отношениях с этим человеком все же была, потому что, как она теперь понимала, это он превратил ее жилище в подобие дупла, это он обрек ее на бездомную жизнь. Он — несчастный мазохист-некрофил, вредный мальчик Валентин. Она узнала его, узнала с одного взгляда, не видя лица, но улавливая в походке, в движениях нечто знакомое. „Что же, бежать и звонить в милицию?“
Но она вспомнила, что следы на балкончике уже растаяли, а из нутра „дупла“ все вещественные доказательства исчезли. И окурок тот, не поднятый несколько недель назад окурок, смыло желтой водой.
Широкоплечая фигура быстро удалялась.
Анастасия остановилась и посмотрела вверх… Просто так, потому что интуитивно чувствовала: иногда надо останавливаться. По высокому небу плыли кучевые облака. И эта милая картинка была весенней.
Жизнь снова входила в наезженную колею. Но колея теперь была иная. Настя жила ожиданием. И, наверное, надеждой.
Все было почти так же, как до дня, по определению поэта Верхарна, „всемирного пожара“: редакция, дом, магазины… К этому списку прибавились, пожалуй, посещения женской консультации, а убавились из него появления в институте. Настя отказалась от „вольнослушательства“, потому что ни с кем не хотела встречаться, никого не хотела видеть.
Теперь она жила тихо, избегая приключений, ощущая себя чем-то вроде птицы, высиживающей птенца. Или просто яйцом, вселенским яйцом, в котором этот птенец уже изволил шевельнуться. Настя запомнила число, когда он позволил себе такую роскошь: пятнадцатое апреля. Середина весны.
Валентин больше не „проявлялся“: не звонил, не ходил вокруг дома.
По вечерам Анастасия предавалась новому увлекательному занятию. Стоя перед большим зеркалом в белой раме, она поднимала вверх руки и смотрела, как округлилась талия и слегка изменила форму грудь. Ей явно нравилось собственное отражение. Так бывает, очевидно, доволен Сатурн, созерцая в космических зеркалах свое кольцо.
Именно теперь, в странный, немножко дочеловеческий период жизни, ей очень хотелось быть красивой. Она купила просторное платье из легкой шерсти, уютное, цвета молочного шоколада. К этому наряду придумала с дюжину разнообразных отделок: воротничков, шарфиков, кашне… В стиле „маленькой женщины“. Кроме того, она завела костюм, удобный тем, что ширину юбки можно было при необходимости менять. Этот наряд сшила сама по „Бурде“, вспомнив навыки, полученные от мамы, и удивляясь собственному, казалось бы, навсегда утраченному умению.
Но пока, до поры до времени, и платье и костюм томились в шкафу, и можно было ходить в брюках и просторных свитерах.
А у Марка Самойловича Анастасия все-таки побывала, изрядно удивив почтенного издателя своим появлением. Милый и чрезвычайно тактичный, он не стал лезть к ней в душу, не заинтересовался пикантными подробностями пожара и крушений любовных кораблей. Зато на него произвел неподдельное впечатление, рассказ о сгоревшей рукописи.
И он подсказал Насте новую плодотворную идею: „А что, Настя, если вы составите своеобразный конспект… гм… эротических сцен из литературных произведений. С вашей начитанностью это будет несложно, но, предупреждаю, трудоемко, ибо всякое собирательство — крайне кропотливое занятие. — Он улыбнулся и прибавил: — Если помните, еще Мишель Монтень замечал, что его замечательные „Опыты“ есть лишь собрание мыслей великих мыслителей прошлого. Своей он признавал лишь ленточку, которой перевязан букет, составленный из взращенных другими умами цветов мыслей. Давайте и мы с вами сплетем ленточку“.
А в то время, когда Настасья Филипповна переписывала и связывала „ленточкой“ пикантные страницы классических произведений, в жизни ее знакомых происходили события, ничуть не менее достойные пера великого Боккаччо.
Евгений Пирожников, преуспевающий бизнесмен с дипломом советского инженера-строителя, решил расширить свой профессиональный кругозор и, как раньше говорили, поднабраться опыта. С этими светлыми мыслями он заказал себе тур в Сидней — в далекий и прекрасный город, где построено не только множество добротных домов, но возведен и шедевр современной архитектуры — оперный театр. „Клуб путешественников“ умудрялся показывать это фантастическое здание, причудливой раковиной раскрывающееся на берегу залива, фактически в каждой передаче, посвященной Австралии, что еще больше усиливало желание увидеть это здание воочию.
Пирожников заказал авиабилет на первые числа марта, стремясь поспеть к разгулу австралийской золотой осени. Все дела президент „Феникса“ оставил на вице-президента. К счастью, а вернее, благодаря расторопности самого Евгения, ответственных объектов на эту пору года оказалось не слишком много, фирме теперь приходилось в основном разрабатывать проекты индивидуальных домов и контролировать уже начатое строительство. Поэтому Пирожников чувствовал, что оставляет свое детище со спокойной душой.