Через триста лет после радуги (Сборник) - Страница 95

Хергиани возник как цветное рекламное фото: знаменитый и очень яркий. Лицо коричневое, свитер ярко-красный, брюки голубые. Черными были только усы и ботинки. На ком-нибудь другом такой костюм мог бы выглядеть крикливо или даже смешно. Но на Хергиани все это было в самый раз. Он был знаменит, числился среди лучших альпинистов мира, сейчас это вряд ли кто будет оспаривать, и был феноменальным скалолазом. Этого и тогда никто не оспаривал. Он только что вернулся из Англии, где отнял чемпионский титул по скалолазанию у самих англичан, которые знали те скалы лучше собственных пяток и уж наверняка лучше Миши, который до этого в Англии не бывал.

Конечно, какой-нибудь тенор, какое-нибудь эстрадное идолище куда знаменитее Хергиани. Так было, и так будет. Но в том цикле развития я бы и головы не повернул, чтобы взглянуть на знаменитость такого рода.

Хергиани и весь тот день врезались в память как цветная, всегда готовая к услугам кинолента. Больше того, я даже запахи помню.

Он как-то ухитрялся распространять вокруг себя эманацию физического здоровья и сдержанного достоинства. Но было и еще: ясно чувствовалось, что в этом человеке нет и не может быть показухи. Не знаю, все ли могут понять, как это здорово выглядит, когда у человека полные возможности для показухи, а он ею пренебрегает.

Здесь я должен дать пояснение. Когда, человек входит в твою память и, следовательно, в твою жизнь, как точно подогнанный каменный блок, то, наверное, память твоя к этому подготовлена. В тот день, когда мы стояли под ореховым деревом, наши ребята, те ребята, с которыми мы молились единым богам, мотались где-то севернее Новосибирских островов, где есть точечки островов Де-Лонга: остров Жанетты, остров Генриетты и остров Жохова тоже там есть.

Я же стоял под орехом, потому что был отпуск и я ехал кататься на горных лыжах. Но, конечно, все замыслы, идеи, ради которых, по нашему мнению, стоило жить, остались там. Тут уж не могло быть сомнений.

Должен сказать, что большинство жизненных проблем мы в те времена решали с простотой игры в шашки. Человечество делилось на достойных людей и пижонов. А география на две области: где живут люди и где пижоны. Конечно же, люди жили севернее Полярного круга.

В тот солнечный день Хергиани, сам того не подозревая, сделал первую трещину в этой несложной системе эгоцентризма.

Меж тем за заборчиком института появились яркие юноши и стали шептать страшными голосами: «Миш-ша! Послушай минутку, Миш-ша!» Они шептали и кивали в неизвестную манящую даль, где поблизости стояла машина, а дальше, наверное, пряталось что-то уж совсем интересное. Хергиани извинился и пошел к ним. Молодые люди сразу выпрямились и стали очень мужчинами. Конечно, они были пижоны, а таких тянет к великим не изученная наукой сила. Может быть, они как-то заимствуют часть силы великих людей, не знаю.

Когда Хергиани ушел, кто-то сказал:

— Грустные у Миши глаза.

— Ты на Джомолунгму не забирался?

— Нет, — сказал этот «кто-то».

— И он тоже.

— Жаль! — сказал я, не зная даже, чего жаль — того, что ушел Хергиани или что отменили экспедицию на Джомолунгму, о чем я узнал пять минут назад.

— Ты его увидишь еще. Под Эльбрусом в одном доме будете жить.

На другой день я уехал в Терскол, поселок под Эльбрусом, где люди катаются на горных лыжах.

…Автобус катил по предгорной равнине. Небо казалось белесоватым от старости лет, а степь темной, потому что овцы съели траву. Изредка встречались овечьи стада. Они двигались куда-то на север в сопровождении пастухов, похожих в своих башлыках на пожилых коршунов.

Дорога шла вдоль Баксана. Кое-где река уходила в сторону, начинались поля кукурузы, а за кукурузой станицы. На завалинках станичных магазинов сидели старики и провожали автобус выцветшими, как небо над их головой, глазами.

Издали снеговые вершины казались величественными до неправдоподобия. Вид их, можно сказать, потрясал.

Я почему-то вспомнил об одном древнем персе-огне-поклоннике, который родился и вырос на пыльных равнинах Ирана, но потом ушел в горы. «В горах сердце его преобразовалось», — ненаучно утверждала легенда. А написанная персом книга разошлась по цитатам, торжественным, звонким и грустным.

Сверкающие вершины все приближались, а трещина в «шашечной» концепции мира становилась шире. Полярный круг был весьма далеко, но почему-то казалось, что в горах также могут жить достойные люди. Должны жить.

Вдоль дороги взметнулись сосны. И неизвестно, что было лучше — вершины гор или эти сосны. Стволы и хвоя на них казались отлитыми из тяжких металлов, а горы, напротив, казались невесомыми вроде чистой мечты. Я сказал «чистой», потому что обычная мечта все же имеет свой вес.

Мы приехали. Я нашел дом, где должен был жить. На крыльце сидел невероятной могучести и черноты парень и пел популярную песню. Он мне и показал комнату.

Комната была хорошей. В окно лезла сосна, за сосной торчал пик Донгуз-Орун с ледяной шапкой на нем. Вершина ледника была розовой, а отвесная теневая стенка темно-зеленой. Было тихо и грустно. Тогда я, конечно, еще не знал, что теперь буду часто приезжать сюда. К соснам и снежным вершинам.

Через два дня приехал Хергиани. Комната у него была увешана орографическими схемами Гималаев. Гора Джомолунгма была на схеме обведена карандашным кружком. Карты всякого рода были с детства моим увлечением, а потом превратились в профессию. Мы подолгу смотрели с ним на линии горных хребтов с манящими, как сказка, названиями.

В этих разговорах у карты у меня сложилась личная концепция альпинизма. В основе своей эта концепция имела нестандартный взгляд Хергиани, где поровну смешивались ребячья тоска по игрушке и умудренность философа, понявшего к старости лет невозможность постичь до конца даже простые вещи. Но об этом чуть ниже.

Трасса здесь открылась недавно, и горнолыжник был скромный. После недавних соревнований осталось несколько мастеров, отрабатывавших скоростной спуск, и еще была серая масса, которая маялась на непослушных склонах, а чаще стояла, задрав голову к солнцу, как новомодные в темных очках зороастрийцы-огнепоклонники.

Ежедневно около часа дня раздавался предупреждающий крик, махали палками, все выстраивались по бокам склона и смотрели вверх, откуда вылетали в свисте разорванного воздуха мастера. Шлем, темные очки и воздушный свист — до чего ж это было красиво! Если мастера и делали показуху, то настоящую.

Склон оживал, и солнцепоклонники с новой силой начинали утюжить его, надеясь хотя бы в мечтах приблизиться к непостижимой и рискованной красоте горнолыжного спуска. Здесь была своя шкала ценностей; иронизирующие снобы сюда еще не добрались, предпочитая более легкие места для упражнения в иронии.

…На Север я укатил обогащенный принципом, который Миша Хергиани преподал мне, когда взялся учить горнолыжной технике. Принцип заключался в том, что, когда склон крут и тебе страшно, надо еще больше падать на носки лыж, ломая страх, — и будет нормально. До сих пор не знаю, насколько правилен этот принцип с точки зрения горнолыжной техники, но мне он помог. Я не то чтобы просто его запомнил, я включил его в сборник заповедей.

В белоснежных местах Арктики, где снег или выдут ветрами, или спрессован в заструги, больше похожие на пластмассу, я часто вспоминал, как в горах сейчас снег идет крупными хлопьями, ветки сосен сгибаются под его тяжестью, стряхивают и потом качаются долго и облегченно. Говорят, что именно вид сосен, стряхивающих снег, натолкнул основателя борьбы дзюдо на принципы этой борьбы. «Поддаться, чтобы победить».

Принципы, по которым жили в бесснежных местах Арктики, были другими. По тем принципам тебе прощалось все или многое, кроме дешевки в работе, трусости и жизненного слюнтяйства. Если же ты имел глупость это допустить, то автоматически становился вне общества — будь то на дружеской выпивке, в общежитии или в вечерней беседе о мироздании. В общем, «вперед и прямо». Ей-богу, остается удивляться лишь, как мы, будучи уже инженерами, ухитрялись сохранять чистоту и наивность семиклассников.