Через триста лет после радуги (Сборник) - Страница 7

…Было лето. Вынутая земля оползала обратно в канавы с ехидным кипением. На глубине одного метра она пролежала мерзлой, может быть, не одну тысячу лет, а мы вынимали ее с двух, а то и с трех метров.

Земля там была холодной, вся в мутных кристалликах льда. Это в первое мгновение. Потом грунт расползался в липкую жижу, и не было никаких сил удержать его наверху. Казалось, что земля, как живая, стремится обратно в канавы. Макавеев говорил «давай», мы давали. Давали так, что брезент рукавиц приставал к ладоням. А земля стремилась обратно, где ей было так холодно и спокойно. От этой войны хмурели ребята.

— Когда кончим гнать эти канавы, начальник?

— Почему не ходят письма, начальник?

— Осточертела нам тушенка, товарищ Макавеев.

А Макавеев только поглядывал на нас. Так, в половинку глаза поглядывал. «Для почтового отделения не нашлось, видите ли, палатки и спецсамолета. Ананасов на складе нет». Он всегда говорил с нами между прочим, и вторая половинка его взгляда была вечно прикована к земле. Впереди канав все росли и росли линии белых колышков. Эти колышки означали новые канавы. Когда только Макавеев успевал их ставить?

Мы работали утром и вечером. Мы работали по ночам. На наших глазах солнце падало на рыбьи спины хребтов и, еле коснувшись, снова взмывало вверх. Это были лучшие часы. Днем мерзлота оживала, а не было способа воевать с ней. Мы брели в палатку и ложились на осточертевшие нары. Заводили разговоры. О мотоциклах, о Люсях и Нинах, о всяком коловращении жизни. Однажды зашел Макавеев. Слушал, сплевывал на пол. Потом сказал: «С сегодняшнего дня зарплата вдвое». И ушел. На сопку, к своим камням и колышкам. А мы озадаченно молчали. Вроде бы ведь не частной фирме предложили мы свои руки и спины, не для Макавеева рискуем со Взрывчаткой. Но ведь он это сказал.

Ему виднее, когда и какие расценки. У него рация есть, и по вечерам пищит морзянка неизвестные нам приказы.

— Это за счет прогрессивки, — сказал кто-то.

— Значит, на «Москвича» зашибу, — сказал другой.

— Справедливо. На износ работаем, — сказал третий.

Кто-то встал и пошел к выходу, кто-то потянулся за ним. А сосед мой по нарам затянул потуже бинт на помятой камнем руке и тоже встал. Скоро в палатке остались Хыш и я. И черт бы меня побрал, чувствовал я, как независимо от сознания пощелкивает где-то в уголке мозга радужный арифмометр. «Если вдвое, если раньше две с половиной, то будет пять. А если пять…» И летели из арифмометра щекочущие искорки.

— Что же, Хыш, — сказал я, — лови момент. Может, завтра опять снизят… — А бродяга только мелькнул по мне светлыми глазами и вынул мятую пачку «Прибоя». Пошел я на сопку.

Шикарная все же штука — этот принцип материальной заинтересованности. Ребята прямо как заводные бились на этой сопке. Молчали теперь про письма, молчали про ананасы. А хитроглазый Васька-взрывник расхаживал по отвалам и увлекательно повествовал о том, что имеется на свете. О девочках с Охотного ряда, о друге Коле, имевшем всамделишный «паккард», о том, как кормят в ресторане «Золотой рог» в городе Владивостоке, про двух дурех официанток из города Воронежа. Много тем знал этот Васька.

За пять минут до того, как заснуть, кто-либо бормотал про канавы. Раньше они метались по сопке без всякого порядка, а теперь шли рядами. Школьник бы понял, что какую-то жилу заставлял нас нащупывать Макавеев. Кто-то вспомнил про Васькины намеки насчет премии за первооткрывательство, и мы засыпали под сладкий шепот возможностей, а утром подмигивали голозадой красотке, что черт знает откуда возникла над столом с окурками и недоеденными консервами. А Макавеев все так же был в стороне и все так же мерил верхушку сопки шагами. Когда спал человек, спросите у здешнего бога.

— Хорошо бы выпить, — мечтательно хрипит Хыш. — Придем в поселок и выпьем, — солидно соглашаюсь я.

Мы делегаты. Ходоки от имени рабочего класса. В моем кармане лежит письмо, и под ним семь подписей рабочих четвертого разряда. Восьмая подпись вышагивает впереди.

…Макавеев ударил Хыша. Ударил так, что голова у Хыша дернулась, как на резинке. А ведь вместо резинки была жилистая шея привыкшего орудовать ломиком человека. Дождь был в тот день. Дождь и туман. Бывает здесь такая погодка. К полудню туман ушел, дождик остался. Я видел, как справа и слева подрагивают в такт ударам согнутые спины ребят. Васька помаячил возле нас минут пятнадцать, потом попрыгал вниз к палаткам. Хоть бы на камне поскользнулся, гладкая рожа. Хыш впереди меня начинал зарезку новых метров. Постукивал киркой по камням да часто вынимал папиросы, а я кончил бурку и возился с детонатором. Откуда-то сбоку выплыл Макавеев, огромный, как Будда, в мокром плаще. Крутил в руках какой-то камушек. Я видел, как он подошел к Хышу. Я даже удивился — нечасто уделял Макавеев внимание нашему брату. А ветер прыгнул сверху и донес слова: «Значит, сказать?» Не знаю, что ответил ему Хыш, только Макавеев поднял руку, и раз и два раза голова у Хыша дернулась, как ватный пустяковый мячик, и кирка выпала у него из рук.

Мы окружили их плотным кольцом. Чей-то сапог прижал грязную ручку кирки. Но Хыш, ветеран экспедиции Хыш, и не пробовал поднять ее и снести Макавееву голову. Зажал он ухо, бормотал что-то несуразное. По чугунному макавеевскому лицу ползли капли.

— Ну что ж, жучки, — сказал Макавеев. — Обманул я вас немного двойными расценками. Знал, что вы из-за денег сопку срыть готовы… — И он, бесстрашно сплюнув прямо на наши ноги, пошел вниз. Никто не стал его догонять. Бурки, заправленные взрывчаткой, остались невзорванными. Листы бумаги, приготовленные для писем, легли на стол в нашей палатке.

«Уважаемый товарищ прокурор! Пишут вам рабочие, одной разведочной партии. Мы жалуемся на то, что наш начальник товарищ Макавеев оказался проходимцем и последним хулиганом, которым не место в советском обществе. Он обманывал нас с расценками под предлогом повышения производительности труда, а сегодня ударил одного из нас.

…мы понимаем, что трудности… мы готовы, если надо… мы просим убрать нас из этой партии, либо уволить и наказать нашего начальника товарища Макавеева».

Цистерны благородного негодования вылились на бумагу. Соглашались работать даром, если надо. При условии человеческого отношения и разъяснения задачи. Макавеев подсылал к нам взрывника Ваську. И этот холуй из палатки начальства сладко пел про невозможный план, про материальную заинтересованность, про производительность труда. Выкинули мы холуя Ваську из палатки. Тогда Хыш повернул к нам ставшее несимметричным лицо и сообщил, что он не будет работать даром, но не будет и подписываться под жалобой на Макавеева. Мы скрипели зубами. О, плебейская душа, Хыш! Где, на каких километрах растерял ты остатки гордости и что в твоей темной душе осталось еще такое, что ты прямо в чугунное макавеевское лицо сказал про обман?

Бумага была составлена, и семь подписей украсили ее внизу. И впервые мы легли спать, как люди, без цифр, без шуток по поводу голозадой красотки.

А утром Хыш объявил о своем согласии. В делегацию попали двое. Он — за то, что бит и знает дорогу, я — за умную кличку Гегель.

Ребята кучкой стояли у входа и молча тянули шершавые ладошки. А чуть дальше стоял идолом Макавеев. Мы прошли от него в двух шагах. Прищурил Макавеев раскосые азиатские глазки, и, черт, показалось, как что-то человеческое мелькнуло у него на лице.

Я начинаю отставать. Кружится голова. Нервный зуд лихорадит тело. Это от комариного яда. В комариных укусах есть яд.

— Хыш, — говорю я, — я первый год, ты знаешь. Что, везде начальство такое?

— О-о, — отвечает Хыш, — Макавеев наш прост. Он, как бык, только стенку видит, а ворот не замечает. Ты послушай…

Я слушаю рассказы о невероятной хитрости и коварстве разных типов, с которыми имел дело богатый опытом Хыш. Я забываю, что завел Хыша на разговор только ради более тихого хода. Ради моих усталых ног.

— Хыш, а ты в школе учился?