Через сто лет - Страница 50

Насчет прищепок я недавно додумался. Не я додумался, если честно, Костромина. Сцепляешь веки – и сами не раскрываются, и можно представить, что спишь. Вообще, Костромина много чего, оказывается, придумала, в ее дневнике, наверное, третья часть про изобретения. Конечно, ерунда всякая в основном. Космическая. Костромина, оказывается, приготовлялась. Думала, что если изобретет что-то полезное, то ее возьмут. Прищепки – это из области космической амуниции. В космосе невесомость и глаза все время открываются, даже во сне. Вот Костромина и изобрела – прищепки с мягкими лапками. Очень удобно. Потом тянучую воду еще. Ее разливаешь – а она не разбрызгивается, летает шаром, тоже в космосе очень удобно. Правда, вода эта была только в формулах, Костромина ее так и не сделала, не успела. Придется мне.

Или вот еще, тараканья смерть. Ловушка такая, для тараканов. Эти насекомые – бич всех космических аппаратов, пролезают через все карантины, портят оборудование, одним словом, вредят по всем параметрам. Травить их нельзя – любая химия в невесомости чрезвычайно опасна, лучше не связываться. А Костромина придумала особые пищалки – приманивают тараканов писком и убивают током. Полезная вообще штука. Их она успела построить, я нашел в ее комнате. Принес к себе, включил. Пищат. Только тараканов у меня дома и так нет. А пищат противно, я бы на месте тараканов в эти ловушки ни за что не полез бы.

Велосипед еще изобрела – совсем удивительно, этого от нее не ожидал. Только построить не успела. Неплохая конструкция – маховик для гашения избыточной мощности и динамомашина – теперь можно на ходу вырабатывать энергию. Только непонятно, куда эту энергию скачивать. И еще антисобачник. Такой комплексный аппарат, предотвращающий попадание собак под колеса. Во-первых, свисток, отпугивающий всех мелких животных на расстоянии пять метров, во-вторых, специальные крылья-щитки – отбрасывающие в сторону этих самых мелких животных, если они пренебрегут предостерегающими сигналами. Наверное, эффективный. Я построю. Обязательно.

Начинает пищать будильник. Я подхожу к окну.

Хорошая погода. Снег. Белый и какой-то золотисто-сияющий – в модификаторах погоды изменили настройки – и теперь можно делать разноцветные снега. И дожди. Но сейчас снега, потому что зима.

Протираю стекло и спешу в ванную. Смотрю в зеркало. Ничего. Включается плазма. Бледное, с сине-красными прожилками лицо. Нос, губы, изрезанные мелкими белыми шрамиками, красные глаза, кожа…

Никаких изменений.

Но ничего, подождем. Терпение и еще раз терпение, и сто сорок раз терпение.

Иду в ванную.

Сначала левый. Сжал покрепче, дернул вниз и вбок.

Удивительно, но это больно. Действительно больно. Голову почти до затылка пробивает сияющая молния, разветвляясь по капиллярам мозга электрическим деревом, выпрыгивает из глаз.

Левый клык, как всегда, страшен. Похож на спрута, распустившего щупальца. Пять корней. У людей в каждом нормальном зубе три корня. У нас пять. Поэтому они держатся гораздо крепче, сидят гораздо глубже.

В десне дыра, кровь диким красным сгустком.

Я роняю зуб в раковину, и мне, как всегда, кажется, что он шевелится. Тут же хватаюсь за правый, тяну, клык ломается. Боль в висках, я пробую подцепить обломок, но плоскогубцы не достают.

Тогда я беру дрель.

Это занимает двенадцать минут.

Я прополаскиваю зубы под краном, помещаю под электрополотенце. Две минуты – и они сухие и блестящие. Снимаю с полки банку с буквой «Л», открываю крышку и опускаю туда клык. Это банка для левых.

Уже пятая.

Правый, соответственно, отправляется в банку «П».

Тоже пятая.

Больно. Не знаю, может, мне чудится, но каждый раз чуть больнее, чем раньше.

Сила в зубах.

Смотрю на себя в плазму. Больно. Но надо стараться. Надо. Я щелкаю плоскогубцами и выворачиваю нижний левый. Нижние идут всегда легче, в этом плюс.

Нижний правый, хрясть. Нижние не различаю, все в одну банку, два раза бряк. Все.

На лбу пот. У меня выступает на лбу пот – и я вытираю его рукавом. Совсем по-человечески.

Все. Самое сложное позади. Я улыбаюсь. Без клыков я выгляжу хуже. Рваные кровавые прорехи, некрасиво. Прополаскиваю водой, плюю в раковину.

Сила в зубах. Достаю из ящика подкову, сворачиваю набок. Легко. Опять легко. Почему все время легко?!!

Успокаиваюсь.

В последнее время я научился быстро приходить в ярость. Оказалось, что приходить в ярость достаточно просто: надо напружить мышцы в верхней части живота, сильно напружить, свернуть в комок и дождаться, пока не зажжет, а потом резко распустить. Кипящая кровь рванет вверх, в голову, и на несколько секунд ты утратишь ясность сознания и захочешь сделать что-нибудь резкое. Это и есть ярость. Я тренировался почти три месяца, сидя на балконе и глядя на улицу, и теперь могу напрягать ярость за несколько мгновений, и иногда это происходит даже непроизвольно, так что приходится гасить.

Другие чувства я тоже научился, есть много методик. Для некоторых надо напрягать мускулатуру, для других растягиваются сухожилия, а для третьих требуется сломать, допустим, пальцы. Соулбилдинг. Теперь я посещаю занятия.

Любовь…

С любовью у меня ничего так толком и не получилось, хотя я почти все перепробовал. И бетон, и жажду, и канатом перевязывался. Про книги я и не говорю – много перечитал. Бесполезно. Так ничего и не.

Успокаиваюсь. Чего волноваться, время есть.

Есть. Времени у нас много. Терпение, последовательность, терпение. Смотрю на часы.

Опаздываю. Снова опаздываю. Быстро чищу остальные, хватаю рюкзак, сбегаю по лестнице, подхватываю по пути велосипед.

До школы еще полтора часа, и я должен заехать к Костроминой. Потому что после школы не успею, после школы у меня много дел. Буду кататься на трамвае, смотреть в окно и думать. Потом в книжную лавку, читать. Потом в библиотеку, тоже читать. Кино еще буду смотреть, японское. И еще я должен записаться на прием в поликлинику, на психотесты. Хочу поступить на курсы, получить права на собаку. А потом, уже совсем вечером, в добровольческий патруль – собирать сомнамбул. Кроме того, сегодня среда, и я пойду в шахматный клуб, играть до утра. Но сейчас к Костроминой, шесть минут.

Поднажав, успеваю за пять, да и дорога хорошая, великов мало, а те, что есть, от моего моноцикла шарахаются, как от ладана, сомнамбул тоже немного, вчера мы хорошо поработали. Дверь открыта, матери Костроминой нет. Ее никогда нет, пару раз ее видел. Прохожу на второй этаж, в комнату, я всегда сижу у Костроминой. Минуту, две. Затем спускаюсь в подвал.

Семнадцать ступенек, потом еще семнадцать, дверь. Подвал общий, семейных кабинок нет, вдоль стены стоят скучные колбы, вот и все. Компрессоры жужжат, в колбах циркулирует воздух. Темно.

Я считаю, раз-два-три-четыре, возле девятой останавливаюсь. Включаю подсветку. В колбе просыпаются синие светодиоды, пузырьки окрашиваются бирюзой, Костромина висит в прозрачной глубине, смотрит на меня.

Энтропия. Пока это неизлечимо. Но над этим работают. Я хожу в научный кружок, там говорят, что с этим скоро покончат. С энтропией, с сомнамбулизмом. Сыворотку, опять же, разрабатывают. Но нужно время.

А пока Костромина спит в кислоте. На ней костюм из черного ультрасиликона, хрустальные очки, препятствующие срастанию глазниц, лица не видно, Костромина похожа на тритона. Только без хвоста.

– Привет.

Я достаю из-под колбы складной стульчик. Титановый. Немного грубый, но это простительно – я сделал его сам, вручную, сломал четыре ножовки.

– Новый год скоро, – говорю я. – Опять. Праздник. Веселье. Я, кстати, учусь веселиться. Не веришь? Могу показать.

Я смеюсь. Ха-ха-ха.

Смеюсь я хорошо, правильно. У меня не только дневник, но и компьютер, получил на соулбилдинге. В нем много интересного, например, программа для правильного хохота. Смеешься – а по экрану скачут красные столбики. А на заднем плане зеленые столбики – это образец, и надо тренироваться, чтобы твои красные совпали с правильными зелеными. Я за четыре месяца научился, и теперь смеюсь, как известный старинный актер.