Через месяц, через год - Страница 8
Быть счастливым просто потому, что любишь, – такого Беатрис в своей жизни не видывала, ведь для большинства смертных неразделенная любовь – катастрофа, и потому очень удивилась. Удивить Беатрис – значило выиграть полмесяца; даже красоты Эдуара для этого было мало. Беатрис, хоть и не была холодна, к физической стороне любви особого интереса не питала. Она считала тем не менее, что для здоровья это вещь полезная, и даже некоторое время верила в то, что она – женщина, которой властвуют инстинкты, во всяком случае, именно этим она вооружилась, чтобы изменить своему мужу. В ее среде адюльтер воспринимался, прямо сказать, почти как норма, но она решила сыграть роль женщины, вынужденной пойти на жестокий, но необходимый разрыв, от чего очень страдал ее любовник и злился муж, которому она, по всем правилам III акта, во всем призналась. Будучи человеком вполне здравомыслящим, к тому же уважаемым коммерсантом, супруг Беатрис счел совершенно абсурдным, что ей понадобилось признаться, что она завела любовника, и одновременно сообщить о том, что она с ним расстается. «Нет чтоб промолчать», – думал он, в то время как ненакрашенная Беатрис монотонным голосом каялась перед ним в своих грехах.
Итак, сияющего Эдуара Малиграсса можно было видеть повсюду: у служебного входа в театр, у парикмахерской, у швейцарской. Он не сомневался, что в один прекрасный день его полюбят, и терпеливо ждал, когда Беатрис представит ему то, что он считал доказательством любви. К несчастью, она быстро привыкла к его амплуа платонического возлюбленного, а нет ничего труднее, чем изменить такое восприятие, а уж если женщина не блещет умом – тем более. Но вот настал вечер, когда Эдуар, проводив Беатрис до подъезда, попросил разрешения подняться, чтобы выпить последний стаканчик. В оправдание Эдуара надо сказать, что он даже не догадывался о ритуальном смысле сказанной им фразы. Он так много говорил о своей любви, что у него все во рту пересохло и он просто хотел пить, к тому же у него не было ни сантима на дорогу. Перспектива идти домой пешком, изнывая от жажды, пугала его.
– Нет, Эдуар, миленький, – нежно сказала Беатрис, – нет. Вам лучше вернуться.
– Но я страшно хочу пить, – повторил Эдуар. – Я не прошу у вас виски, просто стакан воды.
И добавил:
– Боюсь, что в этот поздний час все кафе закрыты.
Они посмотрели друг на друга. Свет уличного фонаря был к лицу Эдуару, он оттенял тонкость его черт. К тому же было холодно, и Беатрис не без удовольствия представляла себе, как она откажет Эдуару в углу возле камина, и уже воображала красивую сцену, полную непринужденности и элегантности.
Эдуар разжег камин, Беатрис появилась с подносом в руках. Они сели у камина, Эдуар взял руку Беатрис и поцеловал ее; только сейчас он начал понимать, что оказался у нее дома. Его бил легкий озноб.
– Я счастлива, что мы с вами друзья, Эдуар, – мечтательно заговорила Беатрис.
Он нежно поцеловал ее ладонь.
– Понимаете ли, – продолжила она, – в театральной среде – я люблю ее, потому что это моя среда, – много людей, не скажу циничных, но как-то рано постаревших, вы молоды, Эдуар, и вам надо остаться таким.
Она говорила с очаровательной серьезностью. Эдуар Малиграсс и в самом деле чувствовал себя очень молодым; с горящими щеками он склонился над запястьем Беатрис.
– Оставьте меня, – вдруг сказала она, – не надо. Я доверяю вам, вы же знаете.
Будь Эдуар на несколько лет постарше, он, конечно же, был бы настойчивее. Но он не был старше, и это спасло его. Он поднялся, чуть было не стал извиняться и направился к двери. Беатрис не удавалось довести сцену до конца, доиграть свою элегантную роль; ей будет не по себе, и она не сможет заснуть. Спасти ее могла только одна реплика. И она произнесла ее:
– Эдуар!
Он обернулся.
– Вернитесь.
Беатрис протянула к нему руки, как женщина, которая сдается. Эдуар надолго сжал их, затем, счастливо повинуясь порыву юности, схватил Беатрис в объятия, потянулся к ее губам, нашел их и легонько застонал от счастья, потому что любил Беатрис. Поздно ночью он еще шептал слова любви, голова его лежала на груди Беатрис, мирно спавшей и вовсе не догадывавшейся, из каких грез и ожиданий рождались эти слова.
Глава 5
Проснувшись подле Беатрис, Эдуар испытал одно из тех счастливейших мгновений, про которые, когда они случаются, знаешь, что именно они оправдывают твою жизнь, и про которые потом, когда молодость сменяется слепотой, непременно говоришь себе, что из-за них-то она и прошла даром. Он проснулся, разглядел сквозь сомкнутые еще ресницы плечо Беатрис рядом с собой, и ненасытная память, наводняющая наши сны и хватающая нас за горло при пробуждении, тут же вернулась к нему. Он почувствовал себя счастливым и протянул руку к спине Беатрис. Но Беатрис знала, что для хорошего цвета лица необходим крепкий сон; она вообще была проста и понятна только в том, что касалось голода, жажды и сна. Она отодвинулась на другой край кровати. И Эдуар почувствовал себя одиноким.
Он был очень одинок. Нежные воспоминания еще распирали его. Но мало-помалу он начинал догадываться, что за этим сном таится подвох, великий подвох любви. Ему хотелось повернуть к себе Беатрис, положить голову к ней на плечо, поблагодарить ее. Но перед ним была эта упрямая спина, этот торжествующий сон. Тогда, уже почти смирившись, он погладил длинное, обманчиво-щедрое тело Беатрис.
Это было символическое пробуждение, но Эдуар не понял этого. Он еще не знал тогда, что его страсть к Беатрис сведется именно к созерцанию ее спины. Символы человек создает себе сам, когда у него плохи дела. Эдуар не был похож на Жозе, а Жозе проснулась в ту же самую минуту, что и Эдуар, посмотрела на спину своего любовника, крепкую и гладкую в рассветных лучах солнца. Она улыбнулась и тут же заснула снова. Жозе была гораздо старше Эдуара.
С той поры для Беатрис и Эдуара настала спокойная жизнь. Он заходил за ней в театр и старался позавтракать вместе с ней, если она на это соглашалась. Дело в том, что у Беатрис был культ дамских завтраков: она вычитала, во-первых, что это принято в США, а во-вторых, полагала, что у старших есть чему поучиться. И потому она часто завтракала со старыми актрисами, которые завидовали ее нарождающейся славе и вполне могли бы внушить ей своими замечаниями комплекс неполноценности, не будь Беатрис такой твердокаменной.
Слава приходит не внезапно, а потихоньку. Заявляет же она о себе в один или другой прекрасный день, каковой заинтересованная персона и считает самым знаменательным. Для Беатрис это был день, когда ее пригласил работать Андре Жолио, директор театра, гурман и обладатель всяких прочих добродетелей. Он предложил ей довольно большую роль в будущем своем октябрьском спектакле и свою виллу на юге для работы над нею.
Беатрис собралась звонить Бернару. Она считала его «умным молодым человеком», хотя он уже не раз бунтовал против такого определения. Когда ей сказали, что Бернар в Пуатье, она удивилась: «А что можно делать в Пуатье?»
Она позвонила Николь.
– Говорят, Бернар в Пуатье? Что происходит?
– Не знаю, – отрывисто сказала Николь. – Он работает.
– И как давно он там?
– Два месяца, – сказала Николь и разразилась рыданиями.
Беатрис была потрясена. В ней еще сохранилась какая-то доброта, и воображение тут же подсказало ей, что Бернар безумно влюблен в жену мэра Пуатье, – а как иначе можно вынести жизнь в провинции? Она договорилась о встрече с несчастной Николь, но выяснилось, что ее хочет видеть Андре Жолио, и, не осмеливаясь отказаться от его приглашения, Беатрис позвонила Жозе.
Жозе читала; дома, в своей квартире, ей было неуютно, и потому телефон, хотя и надоедал ей, все же как-то скрашивал жизнь. Беатрис обрисовала ей ситуацию, сильно сгустив краски. Жозе ничего не поняла из ее рассказа, потому что только накануне получила прекрасное письмо от Бернара, в котором он спокойно анализировал свою любовь к ней, и какая-то дама из Пуатье здесь была явно ни при чем. Жозе пообещала навестить Николь и отправилась к ней, потому что обычно делала то, что говорила.