Через месяц, через год - Страница 12

– Что я могу, в моем-то возрасте? – спросил Ален.

Жолио поморщился и очень твердым голосом сказал: «Все». Ведь это был «их» возраст.

– Но она создана не для меня, – сказал Ален.

– Никто ни для кого не создан, – на всякий случай ответил Жолио.

– Нет, почему же, Фанни создана для меня. А тут, знаешь, это ужасно. Прямо наваждение. Я себя чувствую чуть ли не паралитиком, чудаком каким-то. Только это ведь единственное, что еще живо во мне.

– Все остальное – литература, – сказал с усмешкой Жолио. – Я знаю. Хуже всего в твоем случае, что Беатрис не умна. Но она честолюбива, заметь, это уже кое-что в наше время, когда люди вообще ничего из себя не представляют.

– Я мог бы дать ей что-нибудь, чего она, без сомнения, не имеет. Доверие, например, преклонение перед ней, тонкость, наконец… И потом…

Жолио так выразительно посмотрел на него, что Ален замолчал и как-то неопределенно повел рукой, пролив виски на пол. И тут же бросился извиняться перед хозяйкой бара. На Жолио накатило чувство острой жалости.

– А ты попробуй, старичок. Объяснись с ней. Во всяком случае, если она скажет «нет», мосты будут сожжены. Хоть узнаешь, на каком ты свете.

– Сказать ей сейчас? Когда она любит моего племянника? Это значит погубить единственный шанс, если он у меня есть.

– Ты ошибаешься. Есть женщины, которых надо долго обхаживать. Беатрис – совсем другое дело. Она выбирает сама, а уж когда, этого никто не знает.

Малиграсс провел рукой по волосам, их у него было очень мало, и жест вышел довольно жалкий. Жолио все пытался придумать что-нибудь эдакое, чтобы милый старый Малиграсс смог-таки заполучить Беатрис, после него самого, разумеется. Ничего не придумав, он заказал еще два виски. А Малиграсс тем временем пустился в разглагольствования о любви: девица, сидевшая рядом, слушала его, кивая головой. Жолио, знавший ее, познакомил с ней Алена и ушел. Над Елисейскими полями занимался бледный рассвет, и сырой утренний запах Парижа, запах деревни, заставил Жолио на секунду остановиться; он долго и глубоко дышал, потом закурил. Пробормотав «очаровательный вечер», он улыбнулся и юношеской походкой зашагал к себе домой.

– Я позвоню тебе завтра, – сказал Бернар.

Он склонился к ней над раскрытой дверцей. При расставании он, должно быть, чувствовал что-то вроде облегчения – так бывает, когда страсть бурлит в тебе. Кажется, что, расставшись, будешь наконец спокойно наслаждаться своим счастьем. Жозе улыбнулась ему. Она снова задышала ночным парижским воздухом, слышала шум автомобилей вокруг, снова жила своей жизнью.

– Поторопись, – сказала она.

Жозе посмотрела, как он входит в подъезд, и отъехала. Накануне она сказала ему о том, что грозит Николь и что им нужно срочно выехать к ней. Ждала бурной вспышки, страха, но единственной реакцией Бернара был вопрос:

– Так ты потому и приехала?

Она ответила «нет». И сама не знала, почему струсила. Быть может, ей, как и Бернару, хотелось защитить эти три серых, удивительно нежных дня в Пуатье: неспешные прогулки по замерзшим лугам, долгие разговоры без пустых фраз, ночные нежности, и все это под знаком ошибки, делавшей все абсурдным и – как ни странно – честным.

В восемь она уже была у себя. Помедлив, все-таки спросила горничную о Жаке. И узнала, что через два дня после ее отъезда он ушел, забыв пару туфель. Жозе позвонила по тому адресу, где Жак жил раньше, но он переехал, куда – неизвестно. Она повесила трубку. Люстра ярко освещала ковер в слишком просторной гостиной, она почувствовала, что смертельно устала. Посмотрела на себя в зеркало. Ей было двадцать пять, у нее были три морщинки, ей было необходимо снова увидеть Жака. Как-то смутно она надеялась, что он будет сидеть здесь, в своей куртке, и она объяснит ему, что ее отсутствие ничего не изменило. Она позвонила Фанни, та пригласила ее ужинать.

Фанни похудела. Ален витал где-то в облаках. Жозе еле вынесла ужин – так отчаянно пыталась Фанни придать ему светский характер. Наконец, когда подали кофе, Малиграсс, извинившись, встал из-за стола и пошел спать. Фанни некоторое время выдерживала испытующий взгляд Жозе, затем встала и начала что-то прибирать на каминной полке. Она была совсем маленького роста.

– Ален слишком много выпил вчера, его надо простить.

– Ален слишком много выпил?!

Жозе рассмеялась. Уж это совсем не вязалось с Аленом Малиграссом.

– Не смейтесь, – резко сказала Фанни.

– Простите меня, – сказала Жозе.

И Фанни наконец объяснила ей то, что считалось «капризом» Алена и портило им жизнь. Жозе тщетно пыталась уверить Фанни, что увлечение быстро пройдет.

– Он не сможет долго любить Беатрис. Не такой она человек, чтобы это было возможно. Она очаровательна, но совершенно чужда сантиментам. Нельзя долго любить безответно. Она ведь не…

Жозе не осмелилась спросить: «Она не уступила?» Как можно «уступить» такому воспитанному человеку, как Ален?

– Нет, конечно, нет, – сердито ответила Фанни. – Простите, что я заговорила с вами об этом, Жозе, но я почувствовала себя довольно одинокой.

В двенадцать часов Жозе ушла. Она все время боялась, что, услышав их голоса, придет Ален Малиграсс. Несчастья страшили ее, перед страстью она в бессилии отступала. Жозе вышла от Малиграссов с ощущением какой-то чудовищной путаницы.

Ей надо было найти Жака. Даже для того, чтобы он ее избил или оттолкнул. И вообще, будь что будет. Она отправилась в Латинский квартал.

Ночь была темная; накрапывал дождь. Это было ужасно, вот так нелепо искать в Париже Жака; усталость вызывала в ней бунт; да так ли уж ей необходимо найти его? Где-то ведь он должен быть, в каком-нибудь кафе на бульваре Сен-Мишель, у приятеля, а может, у девушки. Она не узнавала сейчас этого квартала; погребок, где она танцевала во времена своей студенческой юности, стал забегаловкой для туристов. Жозе поняла, что почти ничего не знает о жизни Жака. Вообразила себе, что он – типичный студент, слегка хамоватый, во всяком случае, именно таким он казался ей. Сейчас она отчаянно пыталась припомнить, не называл ли он случайно какого-нибудь имени или адреса. Она входила в одно кафе за другим, оглядывалась по сторонам, и свист и словечки, которыми ее награждали студенты, били наотмашь. Она и не помнила, испытывала ли когда-нибудь такой страх, такое унижение. Вполне возможно к тому же, что поиски ее бесполезны, а главное, страшно даже представить себе непроницаемое лицо Жака: от всего этого Жозе впадала в отчаяние.

В десятом по счету кафе она его увидела. Он стоял к ней спиной за электрическим бильярдом. Она сразу же узнала его по склоненной над бильярдом спине, по затылку, заросшему жесткими белокурыми волосами. Она подумала, что у него слишком длинные волосы, как у Бернара; должно быть, это признак брошенного мужчины. Она не решалась подойти к нему и со сжавшимся сердцем на минутку застыла в неподвижности.

– Вам что-нибудь угодно?

Сама судьба прислала сюда эту хозяйку. Жозе пошла вперед. У нее было слишком элегантное манто для этого кафе. Она машинально подняла воротник и остановилась за спиной Жака. Окликнула его. Он оглянулся не сразу, но она увидела, как у него покраснела сначала шея, потом правая щека, которая была ей видна.

– Ты хочешь поговорить со мной? – наконец сказал он.

Они сели, и он даже не посмотрел на нее. Только спросил хриплым голосом, не хочет ли она чего-нибудь выпить, потом склонился и решительно, как ей показалось, уставился на свои широкие ладони.

– Попытайся понять меня, – сказала Жозе. И усталым голосом начала свой рассказ; теперь ей все это казалось призрачным и ненужным: Пуатье, Бернар, ее собственные соображения. Она сидела напротив Жака, он был живой. Перед ней опять была эта плотная глыба, которая должна была решить ее судьбу, и слова едва долетали до этой глыбы. Она ждала, и все, что она говорила, было только способом обмануть это ожидание.