Черепаха Тарази - Страница 45
Тарази и Армон, переглянувшись, тоже пристроились на теплых камнях полукругом, молча наблюдая, как аскет вынимал из узелка черную редьку, потом большую белую луковицу, небольшую тыкву и красную свеклу, несколько орехов и кусочек каменной соли - и разложил все это на то место, где дул ветерок, но есть, естественно, не стал и хозяевам не предложил, - видно, просто боялся, что все это сгниет, пока они будут беседовать,
- Армон-хан вам, должно быть, назвал мое имя... Асадулла... Я последователь святого Ясави... Я мог бы переспорить вас обоих, но истинный мусульманин всегда спорит один на один. Поэтому я прошу Армон-хана молча внимать... тем более, эту беседу я почему-то самонадеянно назвал спором. Просто несколько вопросов к человеку, чьи сочинения во множестве ходят по рукам, переписанные тайно... хотя бывает, что и продают их на базаре открыто... Особенно - трактат "На приеме у господа...".
Все, что он говорил, польстило Тарази, и он не нашел ничего лучшего, как сказать:
- Пусть читают, как защищать крепости от диких кочевников. Сейчас это важнее...
- Да, я тоже уверен, что будет война. Уже есть первые предвестники вши и нищие. Вы заметили эту странную закономерность - перед каждой войной вдруг становится много вшей и нищих?
- Любопытно... Возможно, есть связь...
- Не возможно, - обиделся аскет, - а проверенный факт. Займитесь вшами - чем они хуже черепах? Разве что меньше - на привязи не удержишь... но зато, узнав, почему вдруг они сильно размножаются перед войной, вы сможете оказать большую услугу человечеству... Но простите, мы отвлеклись... Что вы хотели сказать своей похвалой лени? Понимаю... Лень, так свойственная восточному характеру, есть лучший способ избежать зла, ибо действие - есть захват чужого имущества, чужих жен... Энергия - зло... Война...
Тарази вдруг утомился, выслушав все это, ибо то, что вначале показалось ему интересным в этом человеке, теперь выглядело банальным, прямолинейным - и так всегда: любой человек был ему интересен не более получаса, затем Тарази уставал.
- Поймите, это всего лишь фантазия, выдумка, - мрачно сказал Тарази. Я выразил свои ощущения, не претендуя на философское обобщение, нравоучение и прочее...
- Допустим! Но вы выразили то, что может расширить учение нашего ордена ясавийя. Мы тоже против активного зла. Но боремся мы со злом другой степенью активности - заклинаниями, плясками, которые доводят до транса; бешенства. Мне тоже по душе - бездействие, великая лень, как вы ее называете... я по характеру медлительный, склонный к размышлениям... самоуглублению...
- Какой же я проповедник лени и бездействия?! Сам-то я, как вы видите, действую - ищу, ломаю голову, ошибаюсь, - лишь из вежливости возразил Тарази, стерпел, не встал, не ушел.
- В том-то и загадка! - Аскет переложил на место луковицы свеклу. Учение может отделиться от своего сочинителя и жить своей жизнью, как ваши Я-Так-Себе и Я-Это-Да... А образ господа, удаляющегося с кем-то... с женщиной? с гиеной? с дьяволом? по заснеженному полю... Что это? Каково толкование этого? Ведь вы и этого не утверждаете - господь был в холодном, белом поле или не господь...
Тарази поморщился, и по его выражению аскет понял, о чем он хотел сказать, и возразил:
- Нет, нет, только не говорите, что это плод воображения, ничего под собой не имеющий... смысла, философии... растолкуйте это место ваших замечательных записок, ибо я сам близок к такому умонастроению...
- Какому? - задал встречный вопрос Тарази, думая избавиться от назойливого собеседника.
- Вашему... хотя, простите, не в такой категорической форме... я не принимаю вашего безверия... вселенской скорби...
- Безверия? - удивился и, кажется, даже обиделся Тарази. - Откуда вы это взяли? И скорбь... Чепуха какая-то... - И иронически глянул на Ар-мона, словно ища его поддержки: - Как это до сих пор меня не разрубили на куски и не бросили на съедение собакам?!..
- Простите, я не хотел так резко... ибо я желал бы втолковать вам, что мы, из ордена ясавийя, близки к вашему воззрению... восприятию идеи господа... Лично я домысливаю все так: господь где-то рядом, недалеко от нас, пусть в холодном, ледяном пространстве - не в теплой спальне же, на мягком ложе он должен возлежать, простите меня за кощунство... И, зная, что он рядом, мы можем приблизиться к нему настолько, что посредством транса, озарения слиться с ним...
- А как же лень? Ведь вы толковали о великой лени - спасительнице? то ли от усталости, то ли от раздражения съязвил Тарази, желая скорее встать и уйти в тень, - с ним уже делалось дурно от жары.
- Вы меня обижаете! - Аскет вдруг поднялся и стал в воинственной позе. - Меня предупреждали о вашем ужасном нраве... но такого жестокого, холодного человека я вижу впервые. - И стал с поспешностью собирать плоды и орехи, завязывать узелок. - Во что же вы верите, вы - великан? Джалут? [Джалут - библейский Голиаф]
Тарази тоже встал, сожалея, что обидел аскета, но ведь еще никто не обвинял его в безверии - так зло и агрессивно...
- Верю я в малое, может быть, смешное... в отчий дом, в случайные, всегда неожиданные радости, в прохладу, которую дарит нам вечерами аллах... даже белая луковица... разве этого недостаточно, чтобы еще теплилась душа?
Сам тон человека, о котором Асадулла был наслышан столько дурного, подействовал на аскета, и он подпрыгнул на одной ноге по привычке и сказал:
- Золотые ваши уста... Хвала! Я бы бросил все и пошел за вами... если бы не был рожден для большой, великой веры, боюсь, что вашу веру в малое, вот в эту луковицу, выветрит из меня первый встречный самум в пустыне... и я стану мушриком... Прощайте! - И, прижав к животу узелок, он ушел, путаясь в своем холщовом рубище, шел, пока не скрылся за валунами...
II
Уже к полудню улицы города были совершенно пустынными. Загнал людей в дома зной, а может, привычка обедать в один и тот же час. На крутых спусках Бессаз протягивал руку Хатун, чтобы взять ее под локоть, помочь, но она ловко изворачивалась, продолжая чуждаться его.
Бессаз вздыхал, вытирал пот с лица и думал о том, как бы добиться ее расположения, - был уже не тем самонадеянным, нахальным, каким знала его Майра во время прогулок. Если бы не эта гадкая история с танасухом, он бы никогда не глянул в сторону такой женщины, как Хатун. Но Бессаз теперь задумывался и о будущем. И ему хотелось иметь кого-нибудь рядом на случай, если опять почувствует себя плохо. Хатун не удивилась бы, не впала в отчаяние, а, милосердная, помогла бы ему в трудные минуты.
Шагая вперед, Бессаз часто останавливался, делая вид, что поправляет t костюм, и, когда Хатун приближалась к нему, как бы нечаянно касался рукой ее плеча или локтя, думая, что так она скорее привыкнет к нему.
Понимая его уловку, Хатун предупреждала:
- Не надо меня трогать, прошу вас...
- Но почему? - умоляющим голосом спрашивал Бессаз, поправляя ус. - Мне казалось, я надеялся, что вы привыкли, когда, жалея, брали мою, руку. Неужели, чтобы быть счастливым, надо навсегда остаться черепахой? - говорил он это лукаво, чтобы разжалобить добрую женщину.
- Нет, что вы?! - Лицо ее исказила гримаса сострадания. - Там, в саду, вы казались таким беззащитным... Теперь вы другой, сильный, и, может, я вам не нужна такая?.. - И она позволила взять себя за руку, как бы умоляя его не быть сильным, не обмануть ее, не изменить...
Женщина слабая, давно отчаявшаяся выйти замуж, она по-прежнему желала видеть Бессаза немощным, нуждающимся в опеке и, боясь признаться даже себе самой, втайне сожалела, что Бессаз вылез из черепашьего панциря. Она ведь надеялась, что их тихие семейные радости будут держаться на ее милосердии, сострадании к ущербному мужу.
Теперь же он превосходил ее во всем - красоте, уме, здоровье, а это смущало Хатун и напрочь развеяло ее мечты о семейном счастье. И только щедрость, доброта и самопожертвование Бессаза снова могли внушить ей веру... Но нет, Хатун не верила в мужскую добродетель, может оттого, что совсем не знала мужчин или была наслышана о них по пристрастным рассказам неудачливых подруг. Хатун прекрасно знала повадки какой-нибудь овцы или бодливой коровы, которую могла усмирить, прежде чем подоить, но с людьми ей не везло - они почти всегда обманывали и разочаровывали ее.