Чем вымощена дорога в рай? - Страница 7

«Отчего она умерла?» — хотел спросить я, но не смог. Бомар опять снял очки и протер глаза пальцем.

— Она умерла после родов! — пронзительно выкрикнул он. — Ребенок родился мертвым, девочка! Твой ребенок. Ей нельзя было рожать, и она умерла! Виноват ты, только ты!

«Он лжет, — сообразил я, и оцепенение сошло с меня. — Ну конечно же, лжет. Это не может быть правдой и не должно быть правдой. Придумал сейчас, сию минуту».

— Ты восхитительно спокоен. Тебя смерть Эдды не трогает, ведь правда? Тебе неинтересно, почему она пришла к нам, почему смертельно рискнула? Твои великие заботы о всеобщем благе превыше всего! И ребенка ты не захотел взять, чтобы не отвлекал от управительства. Чиф Оливер Эннеси — как это звучит! Или ты боялся быть плохим отцом?

«Надо, чтобы он замолчал. Это самая чудовищная ложь на свете, но надо, чтобы он замолчал. Я был бы хорошим отцом. Даже слишком хорошим. Я знаю, что это такое, и каким непомерным грузом ложится на приемного ребенка неистовая любовь таких родителей, и как они во имя любви идут на все и не могут остановиться…»

— Ты знал обо всем четыре года и молчал? — холодно спросил я.

— Как видишь, — ответил он, на секунду замявшись.

— Ты истинный друг, Пухляш! Что еще скажешь?

— Ты… не веришь?

— Чему верить? Тому, что ты сказал сейчас, или тому, о чем ты четыре года…

— Молчал.

— Что?

— Молчал. Говорил только ты, изливал душу, рассуждал о женщинах вообще и о загадках их психики. Ты говорил не со мной, а в меня. Если бы ты хоть раз приехал к нам, то узнал бы все.

— Так ты, дерьмо собачье, мстил мне четыре года из-за того, что я не приезжал в гости?

Бомар заскрежетал, и я содрогнулся. Смех? Нет, он заплакал. Все ложь. Больной человек. А я теряю над собой контроль, чуть ему не поверил.

— Ты отнял у меня Эдду, — сипло проговорил он. — Тогда, в колледже, и потом… Если бы не ты!.. Отнял у меня Эдду, а теперь отнимаешь мать. У нее саркома.

Он снял очки и положил на стол.

Матушка Бомар… На чердаке у них всегда было тепло, сухо. Я стоял у штурвала и вглядывался в заснеженное окошко, а Пухляш валялся в гамаке с видео на коленях. Штурвал с тугим скрипом вращался на железном шкворне, вбитом в темное дерево, от скрипа дергался и настороженно замирал паук, раскинувший сеть в углу. Паука звали Большим Серым Охотником. Время от времени я ловил мух и забрасывал ему в паутину. Эдда паука терпеть не могла, и когда мы разрешали ей подняться наверх, все норовила запустить в него туфлей. Туфлю мы отбирали, а Эдду спускали по лестнице. От крика и визгов содрогались крепкие стены дома Бомаров. А потом аромат пирогов с голубятиной восходил к чердаку, и даже Пухляш оживлялся. С детьми, своими и чужими, у Бомаров было просто: их не заласкивали и не шпыняли — с ними считались. У них было хорошо, особенно в великие дни пирогов с голубятиной. Прибегал кто-нибудь из Ганко тащить Эдду домой — и застревал. Приходила заплаканная мама Клара и пыталась немедленно увести меня. Но матушка Бомар железной рукой усаживала и ее за необъятный стол. Потом собирались еще люди, Бомар-старший извлекал бутыль с краником у основания, начинались длинные разговоры, а кончалось пением или жуткими историями об Одноногом Дровосеке, о гризли-оборотне, о Поле Баньяне… Даже мама Клара веселела, а однажды спела балладу, удивив и немного обидев меня, — дома она была другая.

Почему же Пухляш сразу не сказал о матери? Это ведь меняет дело. Или нет? Ну, встретились старые знакомые, остро поговорили, но ничего преступного совершено не было. Сейф — пустяки. Правда, глушилка — это уже чуть больше, чем острый разговор.

— Почему ты сразу не сказал о матери?

Бомар пожал плечами.

— Что бы это изменило?

Он был прав, и я промолчал. Личные обстоятельства и мотивы не должны влиять на принятие решения. Совесть чифа должна быть чиста, но как быть, если ее лилейность оплачена кровью? Впрочем, решение уже принято, и все его дикие выходки из-за помрачения ума.

И насчет Эдды, естественно, вранье. Я потянул нижний ящик стола — вот бумага Матиаса. Диска не было!

Так. Для чего он устраивал здесь театр? Зачем ломал сейф, если диск у него? А может, он пришел не за ним? Странно.

— Мы посадили в ее изголовье саженец, — сказал он. — Она просила тебе ничего не говорить, пока не кончится срок управительства. Тропинка к пруду заросла, но за могилой я присматриваю.

Надев очки, он встал. По его лицу вдруг прошла судорога, взгляд изменился, он странно посмотрел на меня и… захихикал.

— Они хотели, чтобы я заставил тебя уничтожить диск, но я их перехитрил! Они дали мне вот это, — он похлопал по глушилке, — и велели рассказать тебе кое-что. Но я их всех перехитрил! Ведь ты не допустишь, чтобы моя мать умерла!

Он возбужденно потирал руки. Какое-то безумие. Диск, безусловно, у него. Что ж, пусть вводит сам, если так приперло, я не против. Какое имеет значение, он или кто другой… Но как я устал!

— Если бы я отказался, они послали бы другого. Но я их убедил, что лучше меня никто не сможет.

— Уходи, Пухляш, — сказал я. — Ты получил, что хотел, вот и уходи.

— Уйду, сейчас уйду. Уже ушел, — замахал руками Пухляш, затем помрачнел. — Нет, пока ты при мне не введешь код, не уйду!

Он все же болен. Надо с ним поаккуратнее.

— Я тебя когда-либо обманывал, Бомар?

— Нет, но…

— Тогда в чем же дело? Диск у тебя, так что все в порядке, не правда ли?

— Прошу тебя, — тихо сказал он, — введи программу при мне. Или хотя бы покажи ее.

«А если он говорит правду, — мелькнула мысль, и я похолодел. — Кто тогда взял диск? Может, пока он морочит мне голову, некто уже крадется к терминалам? И вот еще вопрос…»

— Постой, ты говорил, что тебя послали. Кто тебя послал? Кого ты перехитрил?

Он снова захихикал, но я успел заметить настороженный и немного растерянный взгляд. Он наморщил лоб и собрался что-то сказать, но в тот момент раскрылась дверь и в проеме показалась фигура Апояна.

— Не помешаю?

С грохотом упало кресло. Бомар вскочил, судорожно дернулся корпусом и, откинувшись спиной на стол, сунул руку за пазуху. Я же подался вперед, схватил его за волосы и дернул к себе. Пухляш болезненно вскрикнул и выронил глушилку.

Апоян среагировал мгновенно. Он подскочил к Бомару и, отпихнув ногой парализатор, вывернул ему руки.

Бомар снова дернулся, я выпустил его волосы. Он ударился головой об стол, сказал «больно» и потерял сознание. Апоян с сомнением посмотрел на обмякшее тело, перетащил его в кресло и сказал:

— Кажется, у Матиаса прибавилось работы.

— Поищи, у него должен быть диск Чермеца.

— Нет.

— Не понял, — удивился я.

— У него нет диска. Диск — вот он.

И с этими словами он достал его из кармана.

— Полчаса назад я ввел ее в «Медглоуб».

Заседание Совета дважды переносили.

В представительский ярус набились операторы региональных сводок, журналисты, делегаты общественных конгломератов и просто любопытствующие, которым удалось проникнуть в здание.

Мы с Апояном прошли сквозь толчею и поднялись на галерею. Здесь никого не было. Я сел на диван и привалился к мягкой спинке. Саркис сел рядом.

— Экспертная комиссия к единому мнению не пришла, — сказал он. — Теперь подведение итогов вынесут на Совет. Чиф Соколов ругался и предлагал ставить вопрос о компетенции комиссии.

Я вздохнул, но ничего не сказал. Заместители знают все, у них отработанная система личных контактов.

— Матиас хотел встретиться с вами, но я просил не трогать до Совета.

— Что у него?

— Бомар.

— Хорошо, после Совета поговорю с ним. Хотя нет, сначала повидаюсь… Не выяснили, в какой больнице лежит мать Бомара?

— Она скончалась в прошлом году. Инсульт.

Секунду-две я ничего не понимал. Потом дошло.

— И в этом солгал!

— Нет, здесь сложнее. Матиас полагает, что в его деле замешаны фундаменталисты. Кое-кого задержали.