Человек в лабиринте. Сборник зарубежной фантастики - Страница 43

— Я должен упоминать о той галактике?

— Упоминай время от времени, вплетай в другую тему. Но не часто. Во всяком случае, не упоминай об угрозе, которую они для нас представляют. И ни в коем случае не упомяни, что Мюллер нам необходим, понимаешь? Как только он поймет, что мы намерены его использовать — это конец всему.

— Да, но как же я буду уговаривать его покинуть лабиринт? Ничего не объясняя…

— Я об этом еще не подумал, — сказал Боудмен. — Эти указания ты получишь в следующей фазе, когда завоюешь его доверие.

— Я понял, что ты хочешь этим сказать! — ужаснулся Роулинг. — Ты хочешь вложить мне в уста такую страшную ложь, что сейчас не смеешь ее сказать. Ты боишься, что я попросту откажусь от всего дела.

— Нэд…

— Прости. Но пойми, Чарльз, почему я должен вытаскивать его оттуда обманом? Не проще ли сказать, что в нем нуждается человечество, и тем самым заставить его выйти?

— Думаешь, это более этично?

— Все же чище. Меня тошнит от всех выслеживаний и интриг. Уж скорее я помог бы вам оглушить его и вытащить из лабиринта, чем исполнять твой план. Давай захватим его силой… ведь он нам нужен. У нас для этого достаточно людей.

— Нет, недостаточно. Мы не можем взять его силой. В том-то и суть. Слишком рискованно. Он способен и жизнь покончить самоубийством, если мы попытаемся его похитить.

— Парализующая пуля, — предложил Роулинг. — Я даже сам в него выстрелю. Только надо подобраться на выстрел, а потом мы его, усыпленного, вынесем из лабиринта. А когда он проснется, объясним ему…

— На то, чтобы узнать лабиринт, он потратил девять лет. Мы не знаем, каким штучкам он там обучился, какие расставил оборонительные ловушки. До сих пор он не допускал никакой обороны. Это слишком ценный человек, чтобы им рисковать. Насколько мне известно, он мог запрограммировать взрыв всего города, если кто-нибудь в него вторгнется. Он должен выйти из лабиринта добровольно, Нэд, и нам остается соблазнять его лживыми обещаниями. Это дурно пахнет. Иногда вся вселенная дурно пахнет.

— Но не должна! — повысил голос Роулинг. — И только этому научился ты за все годы? Вселенная не воняет! Воняет человек! И по своей воле, ибо это он желает вонять, а не благоухать! Ведь он не должен лгать. Не должен обманывать. Ведь мог же выбрать гордость и благородство и… — Роулинг внезапно замолчал и продолжил другим тоном: — Я кажусь тебе совсем зеленым, правда, Чарльз?

— Тебе можно совершать ошибки, — сказал Боудмен, — ты еще молод.

— А ты считаешь, что есть некая злая воля, которая правит Вселенной?

Боудмен свел вместе толстые, короткие пальцы обеих рук:

— Я бы так не рассуждал. Всем не правит ни воплощение зла, ни добра. Вселенная — это огромная, неодушевленная машина. Мелкие части машины приходят в негодность, ломаются от нагрузок, но машину это не тревожит, она находит им замену. В поломке отдельных частей нет ничего аморального, хотя с точки зрения этих частей дело не совсем чисто. Так уж довелось, что столкнулись две маленькие детальки, когда мы послали Дика Мюллера на планету гидранов. Мы должны были его послать, ибо в основе нашего характера лежит любознательность, а они сделали то, что сделали, а в результате Дик Мюллер вернулся с планеты не тем, кем был. Он был втянут во вселенскую машину и раздавлен. И сейчас снова сталкиваются две детали вселенной, теперь иные, и снова мы должны пропустить Дика Мюллера сквозь машину. Вероятнее всего, он снова будет исковеркан, а это пахнет дурно… А чтобы втравить его в новую авантюру, мы оба должны измараться… а это тоже воняет, но для нас нет никакого выбора. Если мы пойдем на компромисс и не одурачим Дика Мюллера, то, возможно, и тут мы приведем в движение какой-нибудь механизм, который уничтожит все человечество, а этот запах будет страшнее всего. Я хочу, чтобы ты совершил нечто неприятное во имя великой цели. Ты не хочешь этого совершить, и я тебя понимаю, но я хочу втолковать тебе, что есть нечто более важное, чем твои моральные устои. Во время войны солдат стреляет, чтобы убивать, ибо он поставлен в такое положение. Возможно, что война эта несправедлива, и что на корабле, в который он стреляет, находится его родной брат. Но ведь война — вещь реальная, и он должен сыграть в ней свою роль.

— А где же в твоем механизме место для свободной воли, Чарльз?

— Для нее нет места. Поэтому я и говорю, что космос дурно пахнет.

— Мы вообще не обладаем свободой?

— Достаточной свободой, чтобы подергаться на крючке.

— Ты всегда так думал?

— Почти всю жизнь, — ответил Боудмен.

— Даже в моем возрасте?

— Еще раньше.

Роулинг отвел взгляд:

— Ты ошибаешься, но я не буду тратить силы, чтобы объяснить тебе это. Не хватает мне слов. Не хватает аргументов. И то сказать, ты меня все равно бы не слушал.

— Боюсь, что я слушал бы тебя, Нэд. Но мы продолжим дискуссию когда-нибудь в другой раз. Скажем, через двадцать лет. Договорились?

Роулинг попытался улыбнуться:

— Разумеется. Если только я не покончу с собой под бременем вины из-за этого дела.

— Ты наверняка не покончишь с собой.

— Но как же я буду жить в согласии с самим собой, если вытащу Дика Мюллера из его скорлупы?

— Посмотрим, как. Ты сделаешь открытие, что поступил разумно. Или, что выбрал меньшее зло. Поверь мне, Нэд. Сейчас ты уверен, что твоя душа навеки останется исковерканной, но это не так.

— Ты меня убедил, — тихо сказал Роулинг.

«Сейчас Боудмен, — подумал он, — еще более скользок, чем обычно, когда впадает в свой покровительственный тон. Умереть в лабиринте — вот единственный путь, чтобы избежать путаницы в этой неопределенности».

И едва пришла ему эта мысль, как он в ужасе отверг ее. Всмотрелся в экран:

— Скорее бы выступать. По горло надоело это ожидание.

Мюллер видел, что они приближаются, и не мог понять своего спокойствия. Правда, он уничтожил одного робота, и с тех пор люди перестали посылать этих нахалов. Но он на экранах видео мог наблюдать за людьми, устроившими лагерь во внешнем уровне лабиринта. Лиц не различал. Не мог понять, чем там занимаются. Насчитал порядочно народу. Несколько человек стояли лагерем в секторе Е, более многочисленная группа — в секторе Ф. А перед этим видел несколько смертей во внешних секторах.

У него были свои способы: мог, если бы пожелал, затопить сектор Е из акведука. Однажды случайно проделал это, и город целый день ликвидировал следы потопа. Припомнил, как во время этого наводнения сектор Е оказался изолированным, огражденным, чтобы вода не разлилась дальше. Эти люди, если бы и не погибли в первой волне, то наверняка, в панике, наощупь, забрели бы в какие-нибудь ловушки. Он мог бы применить и некоторые другие штучки, чтобы не допустить людей в глубь сектора.

И все же, он этого не делал. И знал, что причина этого — желание вырваться из лабиринта, из многолетнего одиночества. Хотя он и ненавидел людей яростно, хотя и боялся их, хотя их вторжение и казалось угрозой, но он позволил им прокладывать дорогу. И встреча была неизбежна. Они знают, где он находится (но знают ли, кто он такой?). И все же они его отыщут на свое и его горе. Но, может быть, тогда окажется, что за годы своего одиночества он очистился от своего недуга и снова сможет жить среди людей. Но беда в том, что ответ он знает заранее.

Он провел среди гидранов несколько месяцев, а потом, убедившись, что ничего не может сделать, вошел в свою капсулу и полетел туда, где оставил на орбите свой корабль. Если у гидранов есть какая-нибудь мифология, то его персона туда вошла. На корабле он подвергся процедурам, которые должны были возвратить его Земле. Когда рапортовал мозгу корабля о своем возвращении, то внезапно в полированной поверхности пульта увидел свое отражение. Оно его поразило. Гидраны не пользуются зеркалами. Он увидел новые глубокие морщины, которые его не встревожили, но его испугало странное, чужое выражение глаз. «Напряжены мышцы», — подумал он. Вошел во врачебную камеру, заказал успокоительные капли, горячую ванну и крепкий массаж. Когда вышел, то глаза оставались такими же странными, вдобавок получил нервный тик. От тика избавился довольно легко, а с глазами ничего поделать не смог. «Словно без всякого выражения… — повторял он себе. — Это впечатление создают веки: они опухли от того, что так долго должен был оставаться в скафандре. Это пройдет. Позади несколько тяжелых месяцев, но теперь все пройдено».