Человек с тремя именами. Повесть о Матэ Залке - Страница 69

А еще через день в дивизии Карла Маркса стало известно, что две недели назад к франкистам перешел, прихватив с собой проект приказа о взятии Уэски, один из штабных работников Посаса.

Лишь после этого Петров получил запоздалое указание, не поддаваясь ни на какие провокации, в бой с противником не ввязываться, однако позиции свои удерживать.

И только тогда санитарная карета повезла в Валенсию одетое в парадную генеральскую форму истерзанное тело генерала Лукача, героического и талантливого комдива, оплакиваемого бойцами, комиссарами и командирами, как в очень большой и дружной семье оплакивают ее главу. По сторонам же этого гроба, на линолеуме превращенной в погребальную колесницу санитарной машины, стояли еще два дубовых гроба — с останками Хейльбрунна и шофера Луиса. Возле водителя сели сопровождавшие — дочерна загорелый майор Пардо, командовавший сводным испанским батальоном «Мадрид», и адъютант покойного комдива. За машиной следовал вместительный автобус со знаменами от всех батальонов, при знамени — по три человека от каждого батальона: сержант-знаменосец и два ассистента — боец и лейтенант. Более многочисленной делегации послать было нельзя: дивизия находилась на передовой.

Из покинутого арагонскими крестьянами прифронтового селеньица, где в пустых домах расположились госпиталь и все медицинское хозяйство дивизии, еще три дня назад так умело управляемое доктором Хейльбрунном, сейчас запертым, по испанскому обычаю, на ключ в тесном своем последнем пристанище, обе машины вышли еще затемно. Торжественная правительственная встреча первого убитого в боях испанского генерала была назначена во временной столице Республики на послеполуденные часы, по окончании сиесты, когда июньское солнце немного смягчится, ехать же предстояло часов восемь, так что время было рассчитано даже с запасом. Однако случилось непредвиденное: за Леридой зачихал и вскоре совсем отказал двигатель автобуса, из-за чего траурному поезду больше шести часов пришлось провести в авторемонтной мастерской, и к Валенсии он подошел лишь поздней ночью. В этот час на широком проспекте дожидался лишь сборный взвод офицерской школы интербригад, прибывший из Альбасете, и еще вернейший из верных — Савич с маленькой Габриэлой. Командовавший назначенным в почетный эскорт взводом немолодой югослав решил в честь убитого советского комбрига скомандовать по-русски: едва санитарная карета остановилась перед строем, как в затемненной улице в первый и в последний раз за века ее существования прозвучали команды: «Взвод, смирно!.. Слу-у-шай!.. Под знамя на кра-ул!!!»

Взвод альбасетских курсантов, неся винтовки на правых локтях дулом в землю и отбивая замедленный похоронный шаг, пошел впереди. За ним, развернув невидимые во мраке боевые знамена семи батальонов дивизии (первым поплыло новенькое, но уже простреленное знамя мадьяр), двинулись знаменосцы с ассистентами по бокам, за знаменами, поскрипывая, проползла машина с гробами, за которой понуро и не в ногу шли команданте Пардо, лейтенант, полгода бывший адъютантом генерала Лукача, среброголовый Савич и Габриэла.

Шествие машин и людей, плохо различимых в теплой густой тьме, достигло старинного дома, где недавно помещалась семинария. Сейчас он принадлежал местному Крестьянскому союзу. Будущие офицеры интербригад по шестеро внесли гробы в семинарский зал, из которого были давно выброшены все прежние приметы его прошлого, и установили на постаментах. И ночью в богатый дом стали поодиночке, по двое и по трое приходить люди, чтобы негласно проститься с генералом Лукачем.

Но вот наступило утро, а за ним пришел безоблачный и потому невыносимо жаркий день. После полудня на раскаленной главной площади начали собираться густые толпы жителей Валенсии. Немного позже стали подъезжать машины, из которых выходили: председатель совета министров, видный ученый, доктор химии и профессор, социалист Хуан Негрин, начальник штаба республиканской армии генерал Рохо, министр земледелия коммунист Урибе, другие министры, Долорес Ибаррури, многие военачальники, представители комитета Народного фронта города, испанские писатели и поэты. По указанию генерала Григоровича, за редким исключением, отсутствовали ради соблюдения конспирации только советские товарищи покойного.

После выступлений нескольких ораторов похоронная процессия потянулась к главному городскому кладбищу. Черный же лакированный гроб со стеклянной крышкой, в котором покоился мертвый Лукач, был установлен на артиллерийском лафете, везомом тремя парами вороных, управляемых ездовыми.

Самые близкие из сослуживцев и друзей Лукача на руках внесли гроб в ворота.

Почти вся Валенсия, кроме ближайшей к морю ее части, стоит на скалах, и рыть могилы в ней невозможно. Поэтому даже на самом буржуазном местном кладбище гробы замуровываются в специально сооруженных полых стенах, напоминающих гигантские соты. Несшие убитого повернули направо и подошли к массивной стене, в которой на уровне человеческого роста зияли три одинаковых склепа. В боковых уже стояли два гроба, центральный предоставлялся генеральскому. Кто-то предложил, однако, поскольку война затягивается и многое предугадать невозможно, на всякий случай переставить гробы павших товарищей так, чтоб нельзя было догадаться, в какой нише кто захоронен. Кладбищенские каменщики, закрыв отверстие хорошо подогнанными пластинами, зацементировали их. Специальный раствор застыл с необыкновенной быстротой, и тогда Антек Коханок слева направо латинскими буквами нацарапал куском древесного угля на каждой нише: Luis, Heilbrunn, Lucach.

Около получаса перед этим катакомбным захоронением и несовпадающими надписями молча простояли человек десять офицеров и около двадцати бойцов, а также Савич и Габриэла, пока кладбищенский сторож не предупредил, что ворота закрываются.

Большинство уже утром выезжали на фронт и больше не могли посещать это кладбище. Однако через месяц советская делегация на Втором международном конгрессе писателей в защиту культуры, многие заседания которого проходили в Валенсии, побывала у места погребения своего коллеги и положила цветы к его склепу.

Война в Испании продолжалась, становилась все напряженнее. Каждая новая неделя, а там и месяц за месяцем постепенно опускали невидимую завесу забвения перед стеной, в которой был замурован гроб генерала Лукача рядом с двумя товарищами по оружию и смерти. Когда пала Валенсия, между прахом его и всеми друзьями встала новая непреодолимая стена, отделившая его от мира, в котором он жил и в котором продолжали жить его близкие. А скоро вспыхнула и вторая мировая война. Ее огонь охватил большую часть человечества, неся с собой ни с чем не сравнимые потери и заслонив и далеко-далеко отодвинув еще недавно так волновавшие весь мир испанские события.

Но когда затих оглушающий грохот новейших средств уничтожения, осела пыль в разрушенных дотла городах и ветры развеяли запах пожарищ, тогда, не сразу конечно, стало выясняться, что всепоглощающее время не всегда заставляет забыть некоторые, казалось бы, уже навсегда выпавшие из памяти дела. И понемногу стали возвращаться из небытия бескорыстные подвиги испанской войны. И тогда — едва ли не первым из всех — в Москве вспомнили Матэ Залку. И к двадцатой годовщине со дня, когда он был убит на жаркой дороге под Уэской, главные наши толстые журналы поместили статьи и воспоминания о нем, издательства начали переиздавать его произведения и многочисленные книги о нем. Не всегда и не во всем то, что писалось, отвечало строгой истине. Однако память о Матэ Залке в СССР и в Венгрии не только возрождалась, но и сохраняется вот уже десятилетия. И объясняется это в первую очередь особенностью и яркостью его биографии, удивительной его жизнью. Под своим паспортным именем он ушел воевать за Австро-Венгрию, в русском плену взял свой литературный псевдоним и прославил его сначала в роли руководителя сибирского партизанского отряда и позже в качестве командира интернационального кавалерийского соединения, а по окончании гражданской войны он сумел стать писателем Матэ Залкой и, наконец, под третьим именем — генерала Лукача, пал в борьбе с фашизмом. Однако это не единственное объяснение. Еще больше поражает людей и поддерживает живую память об этом богато одаренном и мужественном человеке его непосредственная и всепроникающая доброта, сохранявшаяся в нем в столь жестокие и многотрудные времена.