Человек из дома напротив - Страница 9

Ее обидчики сбились в кучу. Девочка обвела их вопросительным взглядом и насмешливо подняла брови.

– Темыч, – заволновались в толпе, – ты можешь, ну!

Вперед вытолкнули тощего пацана в шортах. Тот выпятил грудь, шмыгнул, похлопал ладонью по опоре.

– Турник больно хлипкий. Она-то малявка, ей что…

Малявка пожала плечами и пошла прочь.

Ее мир был миром одиночки, не тяготившейся своим одиночеством. Она была молчалива не от стеснительности, а из-за необъяснимой уверенности в том, что слова не слишком-то нужны разумному человеку. От деда в их квартире остался проигрыватель, и в плохую погоду девочка, нацепив огромные наушники, слушала старую пластинку, подпевая то Али-Бабе, то разбойникам. «Постареешь – поймешь: жарко жить, а умрешь! Ая-яй-яй! Очень жалко!»

В конце мая их соседи по лестничной клетке подхватили свой скарб и в один день исчезли, оставив за собой мусор на лестнице и вонь прогорклой еды. Вечно они орали и ссорились, и дети их орали и ссорились, и шум из квартиры с годами становился все громче, словно хор неуклонно пополнялся певцами. Девочка подозревала, что время от времени родители где-то подбирают новых отпрысков и выдают за своих. И вот цыганский табор пропал, а в квартиру номер пять вселились другие жильцы.

Аня каталась на самокате у подъезда, когда ее внимание привлекли удивительные звуки. Пела птичка. Высокая дрожащая трель вдруг переходила в журчание, затем набирала силу ровная чистая мелодия; она сменялась посвистыванием, насмешливым чириканьем – и снова начиналась трель, взбираясь все выше и выше, как если бы ручей тек в гору, а не с горы, и падал с вершины, разбиваясь на тысячи капель.

Пение доносилось из раскрытого окна. Через подоконник наружу перегнулась круглолицая женщина с нежнейшим розовым румянцем и широко улыбнулась:

– Нравится, как поют?

Девочка кивнула.

– Хочешь послушать поближе?

– А можно?

– Заходи! Я как раз окна помыла.

Так Аня познакомилась с новыми соседями.

Квартира, сменив жильцов, будто выпрямилась в полный рост. В комнатах стало очень просторно, и пахло вкусно, как в кафе-мороженом, куда на день рождения Аню водил отец.

Мельниковы жили вдвоем.

Константина Романовича девочка не любила. Он был высок, страшно худ, неулыбчив и молчалив. Между носом и губой у него было родимое пятно, похожее на мышь с хвостом. До чего же, должно быть, противно, когда у тебя под носом мышь! Изредка, в хорошие дни, доводилось услышать от него при встрече «м-гм», обычно же он смотрел на Аню так, словно она была собачонкой, которую жена завела без его согласия.

Анин отец ходил дома в растянутой майке, а Константин Романович – в рубашке, жилете и брюках. Он бесконечно что-то писал за столом, на котором, как фиолетовый ледник, возвышалась хрустальная чернильница. Стол был огромный, больше, чем карта мира в кабинете географии. Ане казалось, по нему тоже можно путешествовать.

Являлись студенты с рюкзаками, и закрывалась дверь в кабинет с великолепным столом, и наступала тишина, в которой издалека, как через открывшийся портал в другое измерение, раздавались всплески голосов: «Спекулятивный реализм! Объектно-ориентированная онтология!» Тогда хозяйка ходила на цыпочках и набрасывала полотенце на клетку с канарейками.

Таких людей, как Ольга Степановна, Аня прежде не встречала. Из всех соседок она завязала знакомство только со старухой Кузей, настоящее имя которой никто не знал. Кузя давала ей деньги на хлеб, и девочка бегала за свежим бородинским в дальний супермаркет. Свои редкие волосы старуха красила хной. Свято верила, что отвар из запаренных ржаных корок лечит все болезни. По ночам, пугала старуха, из унитазов вылезают крысы и ползают по квартирам, ища забытую еду, а в подвале у них гнездо из перьев съеденных голубей. Аня, поверив Кузе, однажды целую ночь просидела, таращась в темный кружок воды, но ни один даже самый маленький крысенок так и не показался на поверхность (из этого она заключила, что и целительная сила ржаных корок под вопросом).

Как-то раз отец пообещал познакомить девочку с его двоюродной сестрой Валерией, которую нужно было называть «тетя Лера», и ее детьми, Аниными троюродными братьями и сестрами.

Квартира тети оказалась похожа на музей: много-много комнат и приветливая смотрительница в длинных одеяниях.

– Какая девочка красивая! – приговаривала она ласково. – Взрослая какая! А ножки-то что такие коротенькие, а? – И подмигивала растерянно молчащей Ане. – Зато ум длинный! – подсказывала хозяйка и смеялась высокими прыгающими смешками.

В квартире обитали подростки неопределенного пола, все они говорили хриплыми голосами, играли на компьютерах и отворачивались, когда Анна подходила к ним. А взрослые перемигивались за спиной у отца, и вот уже кто-то укоризненно тянул: «А как же культура застолья, Сергей Иванович», отбирал у него рюмку, и девочка не понимала, о чем они говорят, но знала, что это что-то обидное.

– Пысть подавятся своей кылтрой! – бормотал отец на обратном пути. – Жлобы!

Но раз в год они продолжали приезжать в гости к тете Лере. Аня даже научилась различать ее неприветливых детей. Тетя всегда говорила с ней детским голоском и каждый раз дарила фломастеры – то ли забывала о прежнем подарке, то ли решила, что племянница любит рисовать.

Тетя Лера и Ольга Степановна были толстыми. Но первую словно набили мокрой ватой, и она стала тяжелая, плотная. А вторая едва не взлетала над полом, скользя из прихожей в кухню как большой воздушный шар.

Мельникова вела в школе кружок пения. Иногда, под настроение, она начинала петь в квартире. Больше всего девочка любила «Вдоль по Питерской». Широкий свободный голос плыл по комнатам, по улицам, по городу, по планете, и все птицы замолкали, слушая Ольгу Степановну, и ветер стихал, и дождь повисал в воздухе.

Тут из кабинета выглядывал Константин Романович и смотрел. Ольга Степановна виновато прижимала руки к груди и вздыхала. «Работает…» – поясняла она девочке.

Анна от злости кусала губы. Работает он! Работают на заводе, а дома калачи едят. Так отец говорит, а ему можно верить: он не какой-то профессор в жилетке, а Главный Сварщик. На нем весь завод стоит.

Мельниковы собрались переезжать. Ольга Степановна вздыхала громче обычного, но не теряла рассудительности и силы духа. Константин Романович с невозмутимым видом стоял под окнами, словно ожидая, когда и его обернут пленкой и перенесут в грузовик.

Девочка старалась не плакать.

– Милая моя, мы поселимся недалеко, – успокоила Ольга Степановна. – Будем часто видеться. Можешь ездить на электричке, а можешь на автобусе. Я тебя встречу на станции. Вот через неделю и приезжай, договорились? Жаворонков напечем.

Булочки с изюмными глазками, которые прекрасно пекла Ольга Степановна, назывались не какими-нибудь заурядными плюшками, а именно жаворонками, и это было логично и правильно.

– Договорились, – кивнула Аня.

Она действительно успела съездить в гости к Мельниковым. Один раз.

А потом настал день, когда в квартиру позвонили люди с отцовской работы, и отвезли ее в больницу, и говорили с ней очень мягко, и везде провожали ее, и держали за руку, и обнимали за плечи, и обещали, что обязательно помогут, ни за что не оставят одну. Ей не дали только одного – посмотреть на папу.

Некоторое время после этого девочка могла выдавить из себя только чужие казенные фразы. «Несчастный случай на производстве, – сказала она Ольге Степановне по телефону. – Я вправе рассчитывать на пособие. Одно… едино… единовременное».

Хорошо, что у нее были чужие слова. Выпусти она наружу свои собственные, случился бы взрыв.

Взрослые говорили: мы знаем, ты любила папу.

Анна не понимала, о чем они. Разве ветка любит дерево, на котором растет?

После похорон, заснув на диване от усталости, она сквозь сон услышала разговор тети Леры и Ольги Степановны.