Человеческое животное - Страница 22

Модель поведения человека.

Я еще не знаю всего, что оставила после себя моя двоюродная бабушка, и только поверхностно осмотрела вещи в кладовке, но в любом случае не нашла ни одной вышивки, соответствующей рисунку. Однако припоминаю, что, когда я была у бабушки в больнице перед самой ее смертью, она говорила о какой-то последней вещи, которую мне предстоит закончить. Говорила загадками: последний шов, оставить свободные концы и обрезать нить, что у меня подходящие руки. Я тогда подумала, что речь идет об акушерстве — многое на это указывало: шов, зашивание, канатик, связывающий мать и дитя, что я продолжу ее дело.

Теперь же полагаю, что рисунки — это продолжение рукописи о свете, что Фива оторвалась от рукописи или бросила писать, что ей не хватало слов, как она сама выразилась, и она собиралась снова вернуться к вышиванию.

Я разочаровалась в языке, пишет бабушка своей подруге в своем последнем письме, вернувшемся после смерти Гвиневер.

И еще:

Я закончила наброски к большой картине, которую собираюсь вышить в свободной технике. Самым сложным будет вышить свет.

А мне она сказала: больше не нужно слов, Дия, в этом мире больше не нужно слов.

Улисс Бреки

Я как раз заканчиваю соскребать со стены обои, когда звонит телефон.

Мне кажется, я слышу прибой и крики птиц.

— Это Кетиль.

— Кетиль?..

— Электрик.

Он начинает с вопроса, не перегорали ли лампочки со вчерашнего дня.

— Нет, ни одной.

То и дело замолкая, Кетиль объясняет, что должен был проветриться и поехал покататься на машине. Сначала катался по улице, затем по кварталу, бесцельно, до конца не осознавая, куда едет, потом вдруг оказался перед домом своей мамы, домом детства, который он продал, после этого выехал на дорогу, ведущую на восток. Остановившись напротив тюрьмы, он позвонил Сэдис, предупредил, что задерживается. Затем спустился к воде и смотрел на прибой. На самом деле из-за темноты и метели прибоя почти не было видно, так что скорее можно сказать, что он слушал море.

Теперь же он вернулся в машину и возвращается в город.

Я спрашиваю о ребенке. Потом о матери.

Он отвечает, что ребенок в порядке.

Некоторое время в трубке тишина, и мне даже кажется, что оборвалась связь.

— Я знаю, что скажет Сэдис, когда я приеду, — продолжает он. — Каждый раз, когда я ухожу, она думает, что я не вернусь. Она скажет: я знаю, что ты не хотел возвращаться.

— Заботиться о малыше — большой труд, — говорю я.

Он глубоко вздыхает.

— Я хотел бы узнать, не сможете ли вы к нам заглянуть и побеседовать с Сэдис.

— А как насчет акушерской помощи на дому?

— Жена согласна, чтобы вы пришли в гости. И совсем не обязательно как акушерка, приходите как обычный человек.

Я задумываюсь.

— Сэдис без конца повторяет, что сейчас Улисс Бреки родился, а затем он умрет. Я объясняю ей, что сразу он не умрет. Что сначала он будет жить. Что вполне может прожить восемьдесят девять лет, как ее дедушка. Она говорит: сразу или не сразу, это не имеет значения. Он умрет. Затем спрашивает: хочу я произвести человека и оставить в этом мире? С нехваткой воды, загрязнением и вирусами? И я отвечаю ей: он уже родился, Сэдис.

Слышу, как машина останавливается, дверь открывается, затем снова захлопывается.

— Я растерян, — признается он в конце разговора.

Обещаю приехать через час.

Снимаю карниз в спальне, освобождаю от петель. Узор на шторах напоминает большие капли дождя, вертикально падающие на землю.

В спасательной команде подруг теперь четверо, они принялись красить спальню.

Есть, пить, спать, общаться с другими, спорить, узнавать

Они действительно живут совсем рядом, в шаговой доступности, как электрик снова повторил по телефону.

Однажды летом я работала в службе на дому и знаю, что меня ждет: бледная женщина с белыми обескровленными губами, полный обуви коридор, душная квартира, радиатор на максимуме, закрытые окна, у новоиспеченной матери болит грудь, у грудничка проблемы с животом, на кухонном столе открытая коробка из-под пиццы, в ней остался последний кусок, и я говорю без предисловий: пеперони вредна новорожденному.

Электрик встречает меня на лестничной клетке, прикрыв дверь в квартиру. Понизив голос, кратко вводит в курс дела:

— Она только плачет и плачет.

Он мнется.

— И я на самом деле тоже. Мы плачем вместе. Разве это нормально?

Он не говорит: я, как и все остальные, люблю, плачу и страдаю.

Я советую:

— Хорошо бы обратиться к психологу.

Помыв руки и поздоровавшись с женщиной, склоняюсь над кроваткой.

Ребенок спокойно спит. Мне вспоминается глава из бабушкиной книги, в которой речь идет о развитии человека.

В то время как самка тюленя отучает шестинедельного детеныша от себя, ребенок в первые недели жизни практически только спит, пьет и испражняется.

Устроившись на стуле, спрашиваю, как дела.

Я знаю, о чем думают женщины: они боятся, что нужно заботиться о хрупком незнакомом существе, что впредь они никогда не смогут побыть одни.

— Я собиралась использовать последнее лето в своей жизни, когда смогу побыть одна, чтобы сходить в поход, но не получилось, потому что меня без конца тошнило, — первое, что сообщает мне она.

Думаю, женщины в одинаковом количестве случаев готовы и не готовы к рождению ребенка. Муж смотрит то на меня, то на нее. Затем решает дать нам возможность поговорить наедине и исчезает на кухне. Я слышу, как он там возится, слышу шум воды и звон тарелок — он моет посуду.

— Я собиралась не спать всю ночь и наблюдать, как солнце садится и тут же всходит, но засыпала уже в половине десятого. Собиралась жить в палатке у ручья и готовить на примусе. Собиралась подняться на Эсью.

Ребенок чихает. От чихания он просыпается.

Снова вспоминается глава из «Жизни животных»:

Ребенок развивается медленнее других животных.

Ребенку требуется два-три месяца, чтобы научиться держать головку и осознанно улыбаться тому, кто его ласкает, и столько же, чтобы обнаружить, что у него есть руки.

— Что-то из этого вы сможете сделать уже следующим летом, — говорю я. — Например, увидеть, как садится и тут же поднимается солнце, или подняться на Эсью. Возьмете с собой термос с какао, устроитесь поудобней на камне и будете смотреть на море.

Она вздыхает.

— Когда перестало тошнить, подниматься в гору мне было уже тяжело. Наступила осень, и Эсья покрылась снегом.

Ребенок зевает и морщится.

Я слышу, как электрик открывает входную дверь, слышу скрип снега, хлопает крышка мусорного контейнера, вскоре электрик возвращается и закрывает за собой дверь. Выносил мусор. Делаю ему знак, он идет к жене и гладит ее по плечу. На нем завязанный спереди фартук.

Провожая меня, он снова прикрывает за собой дверь, как при встрече. Пронизывает холод.

— Понимаете, о чем я? — спрашивает Кетиль.

Он смотрит мимо меня на небо и потирает руки, словно хочет вдохнуть в них жизнь, потом засовывает в карманы брюк.

— Я стараюсь заботиться о ней, чтобы она могла заботиться о ребенке. Говорю ей: Сэдис, неужели недостаточно просто жить? Есть, пить, спать, общаться с другими, спорить, узнавать?

— Когда я ходил выносить мусор, появился соседский кот, терся о мои ноги и мурлыкал.

Он вытирает глаза подолом клетчатой рубашки, выглядывающим из-под свитера.

— Пока не потухнет солнце, — говорит она мне.

Я даю ему номер телефона, чтобы он позвонил туда, где им помогут.

Революция, хлеб, время, сомнение, справедливость, истина, остров, страдание и мужество

Оставшись одна после ухода подруг, я открываю шкаф, достаю платья двоюродной бабушки, аккуратно сворачиваю их и кладу на кровать. Делю на три стопки: Комитет по поддержке матерей, Красный Крест, Армия спасения. Оставляю себе два: зеленое с поясом и черное на бретелях, расшитых жемчугом. Примеряю черное. Нужно ушить в талии и по линии груди. Приношу подушечку с иголками, прикрепляю несколько булавок и стягиваю платье.