Человеческая гавань - Страница 9

Андерс не знал, какую роль выпивка сыграла в том, что через полгода Сесилия сказала: она не в силах больше терпеть, их совместная жизнь — как болото, в которое ее затягивает все больше и больше. И она боится никогда оттуда не выбраться.

После этого выпивка стала для Андерса главным в жизни. Он установил для себя границу — не начинать пить до восьми вечера. Через неделю граница спустилась до семи. И так далее. Последнее время он пил постоянно.

За те три недели, которые прошли после того, как он избавился от засохшего папоротника, Андерс огромным усилием воли заставил себя вернуться к восьмичасовой границе. Его лицо и глаза постепенно приобретали нормальный, обычный цвет. До этого они уже почти год были красными.

Он постарался улыбнуться и хрипло выговорил:

— Все под контролем.

— Правда?

— Да, а что, черт возьми, ты хочешь услышать?

В лице Симона не дрогнул ни один мускул. Андерсу стало стыдно, и он тихо сказал:

— Я работаю над этим. Я действительно стараюсь.

Снова наступила тишина. Андерсу было нечего добавить. Проблема была его, и только его. Одной из причин его приезда на Думаре была попытка избавиться от привычной рутины. Он мог только надеяться, что все получится. Сказать ему больше было нечего.

Симон спросил, слышал ли он что — либо про Сесилию, и Андерс пожал плечами:

— Ничего не слышал о ней уже полгода. Странно, да? Вроде были вместе… а потом — пшик. Но так и есть, к сожалению.

Он почувствовал подступающую грусть. Посиди он тут еще чуть — чуть, и он расплачется. Нехорошо. Дай он себе волю, и он наплачет целое ведро слез.

Ведро?

Да. Он уже наплакал целое ведро. Огромное десятилитровое ведро слез. Во рту солоно, нос хлюпает. Ведро. Голубое пластиковое ведро слез. Он наплакал. И наплачет еще.

Но сейчас ему нельзя плакать. Он не может начинать новую жизнь, жалуясь на то, что исчезло. Так ничего не выйдет.

Андерс допил кофе и поднялся:

— Спасибо. Пойду посмотрю, стоит ли еще мой домик.

— Стоит, — ответил Симон, — с ним все в порядке. Ты повидаешься с Анной — Гретой?

— Завтра. Точно.

Когда Андерс снова стоял в том месте, где дорога делилась на две, его внезапно обожгла мысль: Новая жизнь? Ее не существует.

Это только в приложениях к еженедельным газетам люди начинают новую жизнь. Быстренько завязывают с алкоголем или наркотиками, снова влюбляются. Но жизнь остается той же самой, какой и была.

Андерс посмотрел в направлении Смекета. Он мог бы поставить там новую мебель, покрасить его в голубой цвет и поменять окна. И все равно это будет тот же самый дом, на том же самом плохом фундаменте. Разумеется, можно его просто разобрать и построить новый, но разве можно сделать такое с собственной жизнью?

Не расслабляться. Он выдержит, несмотря ни на что. Он справится, только расслабляться никак нельзя.

Андерс покрепче взял сумку за ручку и зашагал к Смекету.

Странное название — этот самый Смекет.[3] Такое не напишут на деревянном щите, это не Шесала или Фридлунда.

Но имя Смекет придумал не архитектор, и в документах домик назывался совсем не так. Там он проходил как Скалистый домик. Имя Смекет домику дали люди, и даже Андерс стал называть его так. Уж больно это имя ему подходило.

Прадед Андерса был последним лоцманом в семье Иварссонов. Когда его сын Торгни унаследовал дом, он достроил его и прибавил верхний этаж. Вдохновленный успехом, он с помощью своего брата построил и тот дом, в котором теперь постоянно жил Симон.

Когда в начале двадцатого века на остров стали приезжать первые дачники, многие местные жители решили перестраивать и расширять свои дома. Братья перестроили старые курятники в две дачки, добавили еще флигель и поменяли крышу. Потом на месте старого дома текстильного фабриканта из Стокгольма появилась маленькая гостиничка.

Когда дед Андерса Эрик в середине тридцатых годов захотел построить свое собственное жилье, он обратил внимание на место в горах, и, хотя у него были определенные сомнения, стройкой он решил заняться сам.

Отец предложил ему свою помощь, но Эрик отказался: он хотел все делать самостоятельно. Он по характеру был решительным, не терпел никаких возражений, и, как он считал, как раз постройкой собственного дома он мог доказать всему миру, что твердо стоит на ногах.

Эрик закупил на материке древесину, распилил ее на лесопилке и отправил на Думаре. Поначалу все шло хорошо. Летом 1938–го Эрик заложил фундамент. Еще до осени он закончил с балками и коньком крыши, а потом начал крыть кровлю. Он не только не советовался с отцом, более того, он ни разу не позволил ему зайти и поглядеть на новый дом.

И произошло то, что и должно было произойти. Однажды в субботу в середине сентября Эрик поехал в Нотен. Он и его невеста Анна — Грета собирались приглядеть обручальные кольца. Свадьба была запланирована на весну, и молодая пара редко видела друг друга в течение лета, когда Эрик был так занят строительством. Ему очень хотелось завершить дом к свадьбе и сразу же переехать туда.

Когда лодка Эрика завернула за южный мыс и исчезла из виду, его отец тихонько подошел к дому с лотлинем и ватерпасом.

У него засосало в животе, когда он достал масштабную линейку и замерил расстояние между углами стен. Они были расположены чересчур далеко друг от друга, и расстояние между ними было далеко не одинаковым: в некоторых местах семьдесят сантиметров, в других — больше восьмидесяти. Сам он обычно делал пятьдесят, максимум шестьдесят. Горизонтальные перекрытия были тоже чересчур малы.

Торгни пошел и осмотрел бревна. И увидел он именно то, что и думал увидеть. Эрик сэкономил на покупке строительного материала.

Подсасывание в животе переместилось к груди, когда он опять начал мерить ватерпасом. Фундамент слабо наклонен на восток, а каркас, наоборот, сильнее наклонен на запад. Наверное, Эрик заметил, что положил фундамент не ровно, и попытался компенсировать это, нагнув дом в другую сторону.

Торгни обошел фундамент и постучал по нему камнем. Катастрофы никакой не было, но звук шел глухой. Значит, там воздушные пузыри. Никаких вентиляционных отверстий. Если Эрик положит крышу на кривой дом, то вопрос будет только в том, треснет дом изнутри или снаружи.

Торгни тяжело опустился на порог и походя отметил, что дверной проем сделан неверно. И он подумал то, что потом говорили все остальные: какой — то треснутый, ушибленный домик.

Что он мог сделать? Как поступить?

Если бы это было в его силах, он развалил бы всю постройку и поставил Эрика перед свершившимся фактом. На какое — то мгновение ему пришла в голову мысль о том, что не худо бы подержать Эрика вдали от дома в течение недели, а за это время развалить дом. Но это было бы не так — то легко.

Торгни осмотрел внутреннюю планировку. Она тоже показалась ему довольно странной. Длинный узкий коридор, спальня и кухня неправильных пропорций. Казалось, как будто Эрик начал с гостиной, которая предполагалась совершенно нормальной, а потом просто стал лепить все остальное, насколько хватало дерева.

Торгни сел на пол. Ему было стыдно. Ему придется доживать свои дни неподалеку от этого чудовища, которое построил его родной сын. Этот кошмарный дом стал как бы частью семьи.

Торгни собрал вещи и покинул дом Эрика не оглядываясь. Вернувшись домой, он налил себе большую чашку кофе и сел на террасе. Осеннее солнце уже заходило.

Его жена Майя вышла и села рядом. Она принесла с собой ведро яблок, которые собиралась почистить.

— Ну что там? — спросила она, ловко снимая с яблок кожуру.

— Что именно?

— Дом Эрика.

— Он прекрасно защищен от ветра. По крайней мере, я на это надеюсь.

Майя ловким движением собрала очистки и выкинула их в ведро. Оно было почти переполненным.

— Все так плохо?

Торгни кивнул и посмотрел на дно чашки, разглядывая кофейную гущу. Ему представилась вавилонская башня, она рушилась, под ней кричали люди. К гадалке не ходи, и так понятно, что это значит.