Чёлн на миллион лет - Страница 19

От воспоминаний о дневной сутолоке агора казалась даже более пустынной, чем была. Статуи славных граждан прежних времен, градоначальников, полководцев, сенаторов — и караванщиков — стояли вокруг Алият, как часовые вокруг некрополя. Уже не колеблясь более, женщина вышла на свет, на самый центр площади. Теперь ей были слышны даже биение собственного сердца и шелест дыхания.

— Мириам, Матерь Божья, благодарю тебя…

Слова замерли у нее на устах. Слова были так же пусты, как и окружающая площадь; договори она, и молитва обратилась бы в насмешку. Почему она не чувствует ни радости, ни благодарности? У сына ее сына родился сын. Жизнь Барикая не угасла, а продолжается в правнуке. Сумей она вызвать из ночного мрака его дражайшую тень, Барикай наверняка улыбался бы.

Трепет объял Алият. Она никак не могла пробудить память. Лицо Барикая обратилось в размытое пятно; она могла бы описать это лицо, но увидеть — даже внутренним оком — больше не могла. Все исчезло в прошлом; любимые умирали, умирали и умирали, а Господь никак не позволял ей последовать за ними.

Следовало бы возблагодарить Его, пропеть Ему хвалу за здоровье и благополучие, за то, что возраст не коснулся ее. Неисчислимое множество стариков — хромых, убогих, согбенных, сморщенных, беззубых, полуслепых, терзаемых неустанной болью — молят о смерти как о благодати. А она… Но год за годом вокруг нее прибывал страх, а вместе с ним недоуменные взгляды, шепоток по углам, сотворяемые украдкой знаки, ограждающие от дьявола. Уже и Хайран, замечая в зеркале проседь на висках и первые морщины, с сомнением поглядывает на мать: какой такой секрет она знает? Она старательно избегает всех, дабы не напоминать о себе родне; и вполне понятен их негласный сговор избегать упоминания о ней при посторонних. Мало-помалу она сама становится посторонней, обреченной на вечное одиночество.

Как может она быть прабабушкой — она, в чьем лоне не угасло пламя желания? Не за это ли наказует ее Бог? Или за некий страшный детский грех, о котором она напрочь позабыла?

Луна катилась по небосводу, звездное колесо вертелось на своей оси. И мало-помалу холодная невозмутимость небес снизошла на Алият. Тогда она направилась к дому. Она не сдастся. Сдаваться рано…

Война тянулась целое поколение, но в конце концов Ираклий победил. Он гнал персов все дальше, пока они не взмолились о мире. Двадцать и два года спустя после своего ухода римляне вновь добрались до Тадмора.

За ними по пятам прибыл новый горожанин Забдас, торговец пряностями из Эмесы. Тот город был чуть побольше, чуть поближе к побережью, чуть побогаче, а потому пользовался заметно более пристальным вниманием властей. Семейное дело Забдаса имело в Тадморе свое ответвление. После хаоса битв и смены правителей оно нуждалось в реорганизации — в крепкой руке и остром глазе, который не упустил бы открывающихся возможностей. Потому Забдас переехал в Тадмор и взял руководство на себя; естественно, ему потребовались знакомые, союзники и друзья среди местного населения. Задача осложнялась тем, что он недавно овдовел. Вскоре Забдас начал подыскивать себе новую жену.

Никто не рассказывал о нем Алият, и когда Забдас впервые навестил Хайрана, то действительно по делам. Правила гостеприимства, приличия, да и собственное положение Алият требовали, чтобы она была в числе женщин, вышедших поприветствовать гостя перед тем, как мужчины отойдут к трапезе. Из чистого бунтарства — во всяком случае, так ей смутно казалось — Алият отвергла обычные старушечьи одежды и облачилась скромно, но со вкусом. Она заметила изумление Забдаса, когда он узнал, кто она такая; глаза их встретились; трепет, с которым она постаралась совладать, охватил Алият с головы до ног. Он был коротышкой лет пятидесяти, но крепким и живым; седина почти не коснулась его волос, черты правильного лица сохраняли свежесть. Обменявшись с ним традиционными учтивостями, она вернулась в свою комнату.

Хотя Алият часто затруднялась выделить одно воспоминание из множества других, беспорядочно роившихся в памяти, некоторые переживания повторялись достаточно часто, чтобы она сделала выводы. Алият ясно понимала значение взоров, которые он бросал на нее — когда считал, что этого никто не заметит, — сказанных гостем слов и слов недосказанных. Она ощущала растущее напряжение среди женщин и рабов, и даже среди детей постарше. Сон бежал от нее; Алият бесконечно вышагивала по комнате или уходила на прогулки под покровом тьмы; раньше она порой находила утешение в книгах — теперь книги не помогали.

Неудивительно, что в конце концов Хайран попросил у нее встречи наедине. Случилось это однажды поздним зимним вечером, когда домочадцы в большинстве своем отошли ко сну. Хайран подхватил ее, когда Алият запнулась, провел к увенчанному подушкой табурету, а сам уселся, скрестив ноги, за столиком, где стояло вино рядом с финиками и пирожными.

Какое-то время оба молчали. Бронзовые лампы сверкали, отражая собственный неяркий блеск. И все же света было довольно, чтобы ясно видеть расписанные цветами стены, красно-сине-бурые узоры ковров, складки халата Хайрана и его морщинистое лицо. Сын был совершенно сед; под халатом скрывался солидный животик. Подслеповато помаргивая, Хайран воззрился на стройную фигуру матери. Зеленая парча выгодно облегала ее изгибы; надетое поверх платка кольцо из золотых нитей подчеркивало чистую линию бровей.

— Не желаешь ли освежиться, матушка? — наконец едва слышно спросил он.

— Спасибо.

Она приняла бокал. Вино заиграло во рту, лаская нёбо. Напитки и пища тоже способны доставить удовольствие. С возрастом Алият не утратила к ним вкуса и не растолстела.

— Не стоит благодарности, — он отвел взгляд. — Заботиться о твоем благополучии — мой долг.

— Ты всегда был учтивым сыном и помнил о своем долге.

— Я старался, как мог. — И тут же, поспешно, стараясь не встречаться с ней глазами: — Однако ты с нами не вполне счастлива, верно? Я не слеп и не глух, то есть не совсем слеп и не совсем глух. Я не слышал от тебя жалоб, почти не слышал, но не мог не понять, что это так.

Алият приказала себе хранить неподвижность, а своему голосу — невозмутимость.

— Верно. Но в том не виновен ни ты, ни кто-либо иной. Осмелюсь сказать, — Алият и не хотела бы причинять сыну боль, да пришлось, — осмелюсь сказать, что ты чувствуешь себя юношей, заточенным в дряхлеющую плоть. Ну а я — старуха, заточенная в тело, которое остается юным. Почему — то ведомо лишь одному Богу.

Он сплел пальцы.

— Тебе… Сколько же тебе лет? Семь десятков? Впрочем, иных возраст не сгибает, и они в добром здравии доживают до глубокой старости. Если ты проживешь даже сто лет, это будет не так уж неслыханно. Да подарит тебе Господь долгий век!

Алият обратила внимание, что сын старательно избегает упоминания о том, что, кроме сточенных зубов, время вообще не оставило на ней следа. Надо подзадорить его, иначе Хайран не решится сказать _то, что намеревался.

— Надеюсь, ты поймешь: я стала чувствовать себя бесполезной, и это мне не по нутру.

— Нет нужды сетовать! — вырвалось у Хайрана. Наконец-то он поднял взгляд, и Алият заметила, что он совершенно взмок. — Послушай, что я скажу. Забдас, уважаемый человек торгового звания, просил твоей руки.

Я так и думала, подумала она про себя, а вслух отозвалась:

— Мне известно, о ком ты толкуешь. — О своем собственном, осторожно проведенном дознании Алият распространяться не стала. — Но мы с ним встречались всего лишь раз.

— Он порасспросил о тебе людей, то и дело заговаривает со мной, и… Он, скажу я тебе, честный человек, хорошо обеспеченный и с блестящими видами на будущее, вдовец, подыскивающий жену. Он знает, что ты старше его, но не считает это препятствием к браку. Дети его выросли, скоро пойдут внуки, и ему нужна помощница. Поверь мне, я сам все проверил.

— Хайран, ты-то сам хочешь этого союза? — спокойно спросила Алият.

И пока сын что-то невнятно лепетал, перекладывал бокал из руки в руку и беспомощно озирался по сторонам, понемногу прихлебывала вино. Наконец он выговорил: