Чекистские фантазии - Страница 22
Внезапно в бункере чувствуется дуновение ветра, колыхнувшего огонь в очаге, и появляется эсэсовский лейтенант. Он раздевается до пояса и начинает молиться огню, крутя в руках трещотку с буддийскими молитвами.
– Однако, давай насяльника, пей зорркий суп, потом займемся железная рука, – на ломаном немецком языке говорит мужчина в халате.
– Wann lernst du deutsche Sprache, Savandorj? (Ты когда выучишь немецкий язык, Савандорж), – говорит эсэсовец.
– Однако, не скоро выучу, учительницы нету, – сказал Савандорж.
– Давай свое пойло, – махнул рукой лейтенант.
Выпив питье из чашки, он скривился от отвращения и сказал своему повару:
– Что это за дерьмо?
– Однако, обыкновенное дерьмо. У далай-ламы другого не бывает, – сказал Савандорж. – Ты вот пьёшь и тебя пули не берут, одни синяки остаются, а у нас от такого снадобья мертвые живыми становятся.
Через какое-то время глаза у лейтенанта становятся желтыми, а зрачок стал принимать миндалевидную форму, как у змеи.
– Бери игрушку, – сказал Савандорж, – сейчас играться будем.
Он сел к столу и открыл чемоданчик с кнопками и лампочками. Лейтенант взял в руки пистолет. Савандорж нажал на кнопку в чемоданчике и в глубине бункера зажглась лампочка. Лейтенант нажал на спусковой крючок и из ствола пистолета появился тонкий световой луч, попавший в лампочку. Послышался звон медного колокольчика.
– Вот тебе и дерьмо, – сказал монах, – глаз как алмаз. Стреляй дальше.
Монах взял палку и одновременно с зажигающейся лампочкой стал бить по руке лейтенанта с пистолетом. Офицер стрелял световым лучом и не делал ни одного промаха.
– Хорошо, насяльника, – сказал Савандорж, – спи, однако, завтра русский будет делать разведку боем. Кроме тебя они никого не увидят. Спи, твой Гитлер тебе спокойной ночи передает.
Лейтенант закрыл глаза и в расступающемся тумане он увидел свою мутти, которая качала его люльку и вполголоса напевала:
(Спи, малютка, спи. Отец твой сторожит овец, мамочка качает люльку и спит вместе с тобой. Спи малютка, спи).
– Спи, Йозеф фон Безен, – подумал лейтенант, – завтра тебя ждут великие дела!
Глава 10
Просторный блиндаж особого отдела дивизии. В блиндаже особисты – полковник и капитан. За столом сидят сержанты-снайперы Улусов и Копейкин.
– Товарищ Берия поставил задачу – взять этого урода живым или мертвым, – сказал полковник, – мы должны показать, кто обеспечивает безопасность армии, НКВД или «СМЕРШ». Принесете этого снайпера – получите Героев и станете лейтенантами. Пошлем вас охранять лагеря в тылу, живыми останетесь. Снимете зеленые фуражки и наденете с синим околышем. Делов-то с гулькин нос, все равно в одной энкавэдешной системе сидим. Значит так, стреляете по руке с пистолетом и хватаете субъекта. Он один, а вас двое. И лычки свои снимите для верности. Пойдете рядовыми в цепи. Капитан, налей нам для настроения по кружечке фронтовых.
Капитан достал из-под стола бутылку с засургученным горлышком, проворно открыл ее и привычным жестом официанта разлил ее по четырем алюминиевым кружкам.
– Ну, мужики, за удачу, застольную по-чекистски, – сказал полковник, взял кружку ладонью за горловину и двинул ее навстречу трем поднятым.
Поглядев на полковника, капитан и сержанты взяли свои кружки по полковничье-чекистски и чокнулись. Раздался звук, похожий на щелканье камней-голышей друг о друга.
– Товарищ полковник, – спросил младший сержант Копейкин, – а почему мы так кружки держали?
– Это уловка наша такая, – сказал довольный полковник, закусывая водку «вторым фронтом» – тушенкой из кенгуриного мяса из Австралии. – Так непонятно, что за звуки из кабинета доносятся, а звякни кружкой или стаканом, тут любой поймет, что мы водку пьем.
Полковник вспомнил, как они собирались у кого-то в кабинете после допросов политических арестованных, и заливали водкой воспоминания о выбитых зубах и избитых в кровь лица подследственных.
Сержанты вежливо посмеялись, оценив находчивость коллег полковника.
– Не только мы на работе пьем, однако, – подумал сержант Улусов, – начальники тоже на работе пьют, свои начальники, с рабоче-крестьянским происхождением.
Перед его глазами встала контора колхоза в полупустом доме в центре села. Председатель колхоза в белой сталинской фуражке со счетоводом, оглянувшись по сторонам, налили по полстакана самогона, выпили, закусили соленым огурцом, вытерли губы и с довольным видом пошли домой в конце рабочего дня, раскланиваясь с бабами, ожидающими у ворот возвращения с выпаса не доёных коров.
– Пьют, обычно, после того, как на дело сходили, – думал младший сержант Копейкин, – разглядывая нехитрую снедь на столе. Как возьмем какой-нибудь склад или мародера немецкого с рыжьём кокнем, так за это дело и выпить не грех за то, что живыми остались. Нас всё партизаны к себе звали, в строй хотели поставить и заставить эшелоны немецкие под откос пускать. А нам это не в кайф. Мы «Интернационал» не поём, а когда вышку дают, то не кричим «Да здравствует товарищ Сталин». Мы заводим шуры-муры с немецкими интендантами и ведем натуральный цивилизованный гешефт на миллионы марок, не отказывая себе ни в чем. Кому война, а кому мать родна. Наш пахан по значимости не менее, чем секретарь обкома, да и секретарь с паханом всегда ручку здоровкается. Пахан меня в армию толкнул. Ты, говорит, – Червонец, стреляешь отменно, иди, повоюй, нам стрелки ой как скоро нужны будут. Нечего стрелки забивать. Стрельнул раз и, как говорит товарищ Сталин: нет человека, нет проблемы. А вчера маляву от пахана получил. Пишет, чтобы я вражину этого захватил лично и свидетелей убрал. Ждать меня будут недалеко от места боя. Пахан и раньше говорил, что преступность бессмертна, а сейчас захотел сам бессмертным стать. А ты подумай, Копейкин, может тебе самому бессмертным стать и из Червонца в пахана над паханами превратиться?
– А ну, еще по одной, стременную – приказал полковник и залихватски сказал, – между первой и второй перерывчик небольшой.
Затем последовали очередные тосты, типа: закурганной, когда между второй и третьей пуля не должна пролететь, и четвертую – коню в морду, когда хмель от водки, приготовляемой гидролизом из еловых опилок, не ударил всем голову и не расслабил до такого состояния, когда все таимое в душе вдруг высунуло нос наружу и показало, кто есть кто. Как это говорят, что у пьяного на языке, то у трезвого на уме. Но за столом сидели прожжённые жизнью люди и держали в голове все то, что рвалось улицу.
Капитан с тоской думал о том, что попал в пренеприятнейшую историю с этими снайперами и краснорожим полковником, приехавшим, как он намекнул, от самого товарища Берии.
Капитан был опытным контрразведчиком и не лез на рожон, наблюдая издали за ходом боя и после боя тщательно опрашивая свою агентуру, кто и как вел себя, но не для того, чтобы представить отличившихся к наградам, а для того, чтобы подробно доложить по команде, кто из его подопечных является потенциальным врагом и, кто при раздаче фронтовых ста грамм не припевает рекомендованную песню: «Выпьем за Родину, выпьем за Сталина, выпьем и снова нальём».
А завтра его, глаза и уши контрразведки фронта поведут в цепи рядом со снайперами, и он должен будет крутить руки эсэсовцу, стреляющему в офицеров серебряными пулями. А кто этого эсэсовца видел? Никто. Все мёртвые. Один вот Метелкин сидит, контра недорезанная.
Завтра нужно будет надеть все солдатское и документы в землянке оставить, вдруг этот дух с пистолетом офицеров нюхом чует. Да, хотя, какой я офицер. Сам из рабочих. Надоело у станка стоять, написал заяву на мастера, что, мол, вражина он и верных сынов Советской власти изнуряет непомерным трудом, заставляя переделывать уже сделанные детали, придираясь к каким-то миллиметрам. Ну, его и взяли сердешного под руки, а меня вызвали в райком комсомола и предложили идти работать в органы. Я согласился. Форма, паёк, особое положение, винтовку дали и отрядили на охрану лагерей. И тут я выдвинулся со своей политической бдительностью и умением разглядеть врагов народа даже под энкаведистскими фуражками.