Чехов - Страница 2
Приходилось детям бывать и в лавке, заменяя отца. Однако это не лишало их детских радостей и развлечений. "Несмотря на сравнительную строгость семейного режима и даже на обычные тогда телесные наказания, мы, мальчики, вне сферы своих прямых обязанностей, пользовались довольно большой свободой. Прежде всего, сколько помню, мы уходили из дому не спрашиваясь; мы должны были только не опаздывать к обеду и вообще к этапам домашней жизни, и что касается обязанностей, то все мы были к ним очень чутки".
Другие воспоминания также не подтверждают версию Александра Павловича. Судя по этим свидетельствам, братья Чеховы вовсе не были похожи на ребят запуганных и обездоленных. Они весьма широко использовали те возможности для мальчишеских развлечений, которые открывала перед ними южная природа и море. Там, на берегу моря, в районе гавани, они купались и ловили бычков. Юные рыболовы любили полакомиться свежей жареной рыбешкой. Нередко, захватив из дому все необходимое, они тут же на берегу моря устраивали пиршества.
Море, порт, гавань, сад на морском берегу в трех километрах от Таганрога — так называемый Карантин — были любимыми местами развлечения ребят. Приход и уход кораблей, шумная суета у причалов, калейдоскоп лиц и товаров, купанье, рыбалка. Любили еще ходить по отлогому берегу моря, ворошить и внимательно разглядывать все, что принес прибой. Искали болбирку. Это были просоленные и обкатанные морем куски коры, которые рыбаки использовали для изготовления поплавков. Мальчишки — заправские рыбаки — тоже мастерили поплавки, только не на сети, а к удочкам, причем старались сделать их позабавнее и замысловатее. Можно было вырезать из болбирки и многое другое. Была бы фантазия.
Много развлечений находили и дома. Антон держал голубей, увлекался ловлей певчих птиц. Еще охотились на тарантулов.
А кругом, в сторону от моря, лежала бескрайняя южная степь. Антон и его братья уже в детстве путешествовали по этим просторам. Потом, через много лот, поездку 1873 года в Криничку и в Княжую — в гости к дедушке Егору Михайловичу, подробно опишет в своих воспоминаниях Михаил Павлович. И вновь перед нами здоровые, веселые, подвижные, более того, озорные и весьма шумные мальчишки.
Антон Павлович ездил к деду и годом раньше. Немало придется ему покружить по степным просторам и позже, посещая имения своих друзей и знакомых. А однажды во время такой поездки, искупавшись в холодной речке, Антон тяжело заболел. Измученного болью, еле живого его привезли на постоялый двор. Но он хорошо запомнил гостеприимных хозяев своего случайного пристанища. Через годы все эти детские впечатления и встречи оживут в повести "Степь". И Моисей Моисеич, и его домочадцы, с которыми встречается Егорушка, и первозданный степной аромат, и поразительно свежие и сочные краски, и непосредственность степных впечатлений Егорушки — все это доносит до нас сплав тех мальчишеских переживаний, острых наблюдений, фантастических степных видений, которые врежутся в сознание писателя в детские годы.
Иначе говоря, у нас есть, казалось бы, все основания присоединиться к той характеристике семьи Чеховых, которую дает Михаил Павлович. Но вот беда — она решительно расходится с мнением Антона Павловича, который, как мы увидим, весьма нелестно оценивал свое детство.
Где же правда, в чем причины этих расхождений? Разноголосица, судя по всему, объясняется прежде всего противоречивым обликом главы семьи.
Павел Егорович не только уверовал в силу денег. Он безоговорочно принял жестокие законы господства и подчинения, которыми жила как старая — крепостническая, так и нарождавшаяся новая — буржуазно-помещичья Россия. В 1885 году, когда позади было крушение коммерческой карьеры, а в семье налаживалась жизнь, которая строилась совсем на других началах, Павел Егорович все еще был верен этим принципам. В одном из писем он внушал своему младшему сыну: "Тебя учили повиноваться власти, уважать наставников и учителей, родителей уважать; это есть долг общий каждого молодого человека, так тебе следует и делать, пока ты еще имеешь над собой власть, а вырастешь, будешь совершен человек словом и делом, тогда и тебе самому придется властвовать над другими, иначе быть не может, от этого зависит общий порядок всех живущих на земле". Вот она — эта искренняя убежденность — "иначе быть не может"! И твердая вера, что без неумолимого закона господства и подчинения не может быть "общего порядка". Тут же и своеобразная поэтизация этого закона, когда право на власть связывается с понятием о совершенстве человека, совершенстве "словом и делом". И это писал человек, прошедший тяжелейшую школу подчинения, человек, которого столько раз секли, оскорбляли и обманывали…
К счастью, эта рабская философия не исчерпывала духовный и нравственный мир Павла Егоровича. Но она глубоко проникла в его сознание, наложила свой мертвенный отпечаток и на здоровые стороны его натуры. Все это не могло не сказаться на общей обстановке в доме.
Несомненная заслуга Павла Егоровича в том, что он прививал своим детям любовь и уважение к труду, непрерывно внушал им, что труд является первейшей обязанностью человека, что не следует бояться никаких трудностей и невзгод, что долг человека состоит в их преодолении. Однако слабости главы семьи проявлялись в полной мере и в данном случае. "С годами, — писал А. Роскин в своей книге "Антоша Чехонте", — Павел Егорыч как-то незаметно для себя пришел к твердому убеждению, что жизнь и должна быть непременно трудной, и всякую легкость в своем существовании он понимал как нечто странное и беспокойное, а легкость в чужом существовании — как прямое для себя оскорбление". Так и тут давала о себе знать та же самая рабская философия.
Проявлялась она и в его повседневном отношении к чадам и домочадцам. Да, атмосфера трудолюбия в семье, которую подчеркивает в своих воспоминаниях Михаил Павлович, — несомненная заслуга Павла Егоровича, однако насаждал он эту атмосферу, не затрудняя себя выбором средств. Тут он твердо исходил из веры в неограниченную полноту своих прав. Отсюда розги, затрещины и подзатыльники, отсюда нудные поучения, которыми он донимал своих сыновей.
Так складывалась весьма противоречивая обстановка в доме Чеховых. Неудивительно поэтому, что последующая оценка этих порядков была столь разноречивой.
Казалось бы, склонность Павла Егоровича поэтизировать господствующие отношения должна была явиться источником его силы, способствовать процветанию его торгового дела. Однако этого не случилось. Торговцем Павел Егорович был, судя по всем данным, плохим.
Когда Егор Михайлович определил своего сына на службу к купцу Кобылину, Таганрог был еще цветущим портовым городом. Через Таганрог шел по тогдашним временам огромный поток грузов в заморские страны. И прежде всего — пшеницы. Многочисленные хлебные экспортные конторы приносили их владельцам баснословные состояния. Велик был и встречный поток товаров, главным образом вина и фруктов. Колоссальные состояния наживали и на контрабанде. С годами, однако, Таганрог стал хиреть. Мелел порт. Грузы все чаще шли другими путями. Не помогла и железная дорога, которая подошла к городу. Более того, в Таганроге стало менее людно. Железная дорога вытеснила целую армию возчиков, которые издавна доставляли грузы в таганрогский порт. Так не стало традиционных покупателей. Как всегда в таких случаях, началась волна разорений, которая в первую очередь сокрушала мелкую сошку. Процесс этот почти наверняка обрекал на разорение Павла Егоровича. Однако какое-то время он мог бы и продержаться, если бы сам не ускорил свое финансовое банкротство.
Беда Павла Егоровича как коммерсанта состояла в том, что торговля так и не стала для него главным делом жизни. По словам Михаила Павловича, лавка частенько лишь потому и открывалась, что нельзя же было ее не открывать. Впрочем, так бывало, видимо, позже, когда дела совсем пошли плохо, покупателей почти не стало, и хозяин в глубине души уже махнул рукой на свою коммерцию. Но и до этого не был Павел Егорович ни ревностным, ни тем более расчетливым купцом. Он безоговорочно принимал и даже поэтизировал господствующие отношения между людьми, стремился подчинить этим принципам жизнь своей семьи, но сам… сам жил, спеша воспользоваться достигнутой независимостью, торопясь утвердить себя, свою личность в рамках уже отвоеванной свободы. И может быть, делал это тем более жадно, чем яснее сознавал непрочность и призрачность своей независимости и свободы.