Часы затмения (СИ) - Страница 22

- Что у тебя?

- Слушай, - буркнул я, нервно поднимаясь. - Пойду лягу, сил уже нет - башка болит страшно. Ты мне компот в комнату принеси, ладно? Деньги нашла? Вот и замечательно. Сегодня же все оплати. А я пойду, плохо мне.

Мама не стала задерживать. Проходя по коридору, я одной рукой водил по стене, другой - придерживал голову. С каждым шагом голова наливалась свинцом. Не знаю, может быть, это оттого, что я так ничего и не попил. А может, просто не стоило вставать. Лежал бы и лежал, спал и не просыпался. На кой хрен, спрашивается, я вообще проснулся? Чтобы узнать, что у меня была сестренка? Адка, Адка, неужели и на тебя находили бы эти чертовы затмения? Скакали бы с тобой во времени, что твоя попрыгунья-стрекоза. Если так, то хорошо, что ты не выжила, как бы подло это ни звучало... Пневмония. Что это еще за дрянь такая?..

Тут я обнаружил, что стою возле родительской кровати и, вглядываясь в темноту, пытаюсь отыскать источник храпа. Фима, подумал я с неожиданным отвращением. Уже несколько лет сокрушается, бедняга, что не признаю его хозяином в доме. Отчим хренов. И имя какое дурацкое - Фима. Не-ет, подумал я, обращаясь к "промежуточному", хоть ты и равнодушное животное, хоть ты тот еще ханыга, и вздрючил бы я тебя при первой удобной возможности, но здесь ты прав. Прав, как никогда. Нечего! Это дом Кривомазовых, и хозяевами здесь должны быть только и исключительно Кривомазовы. Я. Или мой сын. Или... А не какие-то там Фимы...

Храп вдруг отдалился, отгородился стеной и закрытой дверью. Теперь я, сгорбившись, стоял около своей кровати. На столе горел торшер ("Мама зажгла?.."), и в его красноватом марсианском свете было видно, что я весь покрыт гусиной кожей. Однако холода я отнюдь не чувствовал. Наоборот, было тепло и приятно от мысли, что кровать совсем рядом, руку протяни, и приветственно откинуто одеяло, и лечь можно хоть прямо сейчас. Хорошее слово - "сейчас". И "кровать" - тоже хорошее слово, даже лучше, чем "сейчас". Но прекраснее всего, когда они вместе - "сейчас" и "кровать"...

Дождусь компота и лягу, решил я. Как принесут компот, сразу лягу, даже пить не стану... Мысль продиралась сквозь холодный отяжелевший свинец и, остывая, гасла незавершенной. Я засыпал стоя, прекрасно понимая, что делать этого ни в коем случае нельзя. И тут пришел гениальный в своей простоте выход: компот можно дожидаться и в кровати. О! - подумал я. Можно. В кровати. Хорошее слово - "кровать", просто отличное...

А лучше вообще не ложиться, возразил вдруг кто-то до неприличия рассудительный, но на него сейчас же зашикали со всех сторон, да и сам он застеснялся своей так некстати проявленной рассудительности.

Однако это была мысль. В последнем здравом усилии, скорее для очистки совести, чем для дела, я попытался развить ее, прекрасно зная, что решение уже принято и деваться мне некуда. Можно растормошить свинец, думал я, и на меня шикали со всех сторон. Можно попытаться что-нибудь сделать, продолжал рассуждать я, стесняясь своей рассудительности. Что-нибудь предпринять. Что-нибудь (неопределенное движение рукой), не знаю - что... Но идея-то, согласитесь, отличная! На пятерочку идея. Надо над ней хорошенько подумать - станет вообще конфеткой...

И я стал думать над этой идеей, и быстро пришел к выводу, что лежа думаться будет несравненно легче. Тогда я с огромным облегчением упал в кровать, как в гроб, и тут же уснул.

11

Я открыл глаза и некоторое время апатично глядел на стул в углу, заваленный вещами на манер цыганского лотка. Вещи были самые разные - от пушистого шерстяного джемпера, закинувшего на спинку длинные перекрученные рукава, до черных никлых носков, похожих на использованные презервативы. В большинстве своем вещи были мне незнакомы, но я был уверен, что все они принадлежат мне. Дело в том, что на этот раз мне не пришлось ничего вспоминать: открыв глаза, я каким-то образом уже знал, кто я, что со мной и главное - что надо делать. Поэтому поглядев на стул совсем недолго, я начал действовать.

Ударом ноги сбросил с себя одеяло, встал и потянулся. Кости приятно захрустели. Я засмеялся. Такого острого ощущения пышущего здоровьем тела я не испытывал давно (а возможно, никогда). Сквозь тонкий узорчатый тюль, заслоняющий окно, пробивался теплый желтый свет, и это тоже было частью той радости, которая переполняла меня. Я засмеялся снова и вдруг понял, что чего-то не хватает, чего-то очень обыкновенного, даже обыденного, но оттого не менее важного.

Скорее интуитивно, чем сознательно, я заглянул под кровать - и ахнул. Там, прижавшись одна к другой, лежали две гантели, две сестрички, которые по старой дружбе сварганил мне на заводе один хороший человек. Я выкатил их на свет, и некоторое время любовался на этот шедевр пролетарской мысли. Гантели были собраны буквально из ничего: два куска водопроводной трубы и куча разнообразного мелкого металлолома, сваренного на концах труб с таким изяществом и ловкостью, что гантели можно было запросто катить по полу, не опасаясь поцарапать оный. Я нетерпеливо подхватил их и принялся за дело.

Одна гантель оказалась немного тяжелее своей сестрички (наверное, была постарше, ха-ха!), и пришлось перекладывать ее из руки в руку, чтобы мышцы забивались равномерно. О да, это было то, что нужно. Механизм больше не казался тупой бездушной силой, и можно было даже подумать о нем без привычного, оскомину уже набившего страха. В конце концов, что такое страх? Эмоция. Что такое эмоция? Недостаток информации. Мне страшно потому, что я ни хрена не знаю, вот и все. Я не знаю, что представляет из себя механизм. Не знаю, чем он руководствуется и какие цели преследует. И, положа руку на сердце, думаю, вряд ли узнаю. Но даже если так, и нет никакого основания считать, что когда-нибудь ситуация изменится, это еще не повод скулить. Я жив, несмотря ни на что. И собираюсь продолжать в том же духе, несмотря ни на что. Кто знает, может, как раз в этом и состоит смысл всей этой авантюры - жить, несмотря ни на что, наперекор всему и вопреки всякому. Может быть, именно это от меня и требуется? Научусь ценить короткие кусочки яви - хорошо. Пойму дурацкой своей башкой, что никакой это не процесс, - еще лучше. А там, глядишь, начну полагать за невероятную удачу, что вот, дескать, находят на меня затмения, и существовать мне в данном отрезке времени считанные часы, если не минуты. Ведь помимо всего прочего это прекрасная возможность прожить отмеренный срок настолько остро и насыщенно, насколько это вообще возможно... Прожигатель жизни, подумал я то ли язвительно, то ли совершенно серьезно. Бабочка-однодневка...

Тут дверь приоткрылась, и в проем боком, как краб, втиснулся плотненький, лысеющий мужчина с добродушным лицом. Это был сорокавосьмилетний врач-ларинголог Ефим Валентинович Киврин, второй муж моей матери и мой отчим по совместительству. На нем был своеобычный домашний халат и тапочки на босу ногу. Видно было, что он только совершил утренний туалет - небогатая волосня на умном шишковатом черепе была тщательно зачесана на затылок, свежевыбритые щеки сияли, и от них так и шибало одеколоном.

Увидев, чем я занят, отчим вздернул феноменальной густоты брови, запел было: "Вдох глубокий, руки шире...", но застеснялся и, конфузливо прокашлявшись, присел на подлокотник кресла. Я подмигнул ему и, не переставая махать гантелями, спросил:

- Дядь Фим, а в чем смысл жизни?

Дядя Фима задрал брови на совсем уже невозможную высоту и неуверенно хохотнул.

- Такие вопросы, дорогой мой, спозаранку не решаются.

- И все же, - сказал я, вскидывая гантели и одновременно выдыхая. - Вы ведь человек - кха!.. образованный.

- Боюсь, от уровня образованности тут мало что зависит, - вежливо возразил дядя Фима. - То есть зависит, но не так, как ты думаешь.