Часы затмения (СИ) - Страница 20

Глотнув всухую, я стал лихорадочно осматривать комнату сквозь щелки между пальцами. Мятая-перемятая постель, стол, торшер, шкаф, ободранное кресло и крохотный, мохнатый от пыли телевизор. Всё. Ни тебе минералки, ни хотя бы водички стаканчик. Никому не нужен беспутный забулдыга, потерявший чувство меры. И правильно, подумал я сурово. Нечего. Сам хлебаешь - сам до ванны и топай... Я потянулся к дверной ручке и только тут обратил должное внимание на храп.

- Погодите-ка, - пробормотал я, прислушиваясь.

За дверью, на родительской кровати, кто-то громко и густо выделывал горлом рулады. Я насторожился: храпеть по большому счету некому... ну, разве что мне. Но я-то как раз не сплю! Неужели папа вернулся, подумал я растерянно. Но это точно был не папа, не мог он просто взять и объявиться. Во-первых, у него там, с новой семейкой, наверняка все на мази. А во-вторых, мама бы не пустила... Я принялся усиленно соображать, затылок аж свело от напряжения, но я так ни до чего и не дотумкался. Черт его знает, кто там храпит. Хотя-а-а-а... Мама у меня женщина красивая, неглупая, да к тому же одинокая. Дела, подумал я.

Потушив свет, я тихонько приоткрыл дверь. Храп зазвучал явственней и не в пример противней. Я сморщился, но тут же преодолел себя и на цыпочках перебежал родительскую спальню.

В коридоре было как в пещере - сыро, затхло и ни зги не видно. Поджимая пальцы, стараясь держаться ближе к стене, где линолеум не так трещит, я добрался до ванной. Трудно было раскрыть дверь бесшумно, но и с этим я, в конце концов, справился. На меня дохнуло ледяным холодом. Бр-р! А не перепутал ли я случаем ванную с холодильником? Нет, не похоже, просто не подумал одеться... Кстати, об одежде - где тапки? Неплохо бы их того, найти и использовать по назначению... Потом, потом, отдернул я себя. Сейчас вот что реши - включать или не включать света?

Некоторое время я серьезно раздумывал над этим вопросом, наконец решил, что свет не повредит. Поводил по стене ладонью, нащупал выключатель и, заранее зажмурившись, надавил на клавишу. Было ощущение, будто перед лицом вспыхнула сверхновая. Я мотнул головой, но света не потушил. Вошел в ванную, приблизился к раковине и, на всякий случай задержав дыхание, открыл глаза. Ничего страшного не произошло, я лишь увидел себя в зеркале.

В зеркале был дядя - осунувшийся, взлохмаченный, чудовищно небритый. Слезящиеся, словно в масле плавающие глаза, не смотрели даже, а скорее опасливо присматривались, как присматривается битая дворняга к бесхозной косточке. Россыпь угрей на лбу, ссохшаяся ссадина на подбородке и неприятная, будто и не моя вовсе, сутулость.

Увидев себя таким, я машинально распрямил плечи и отвел глаза. Не мог я на это смотреть. Слишком отчетливо я помнил себя другим - молодым, свежим, полным сил и в некоторой степени надежд; слишком быстро все это ушло. Теперь в зеркале было нечто совсем иное, и через секунду я нашел для этого название: руины.

Я неприязненно скривился и вдруг обнаружил, что в упор смотрю на унитаз. Вид унитаза вызвал позыв к рвоте. Я торопливо перевел взгляд на раковину и вспомнил, зачем сюда пришел. Отвинтил кран. Трубы заворчали, но вода не полилась.

- Смешно, - сказал я, впрочем, довольно безразлично.

Однако это действительно было смешно. Отсутствовал я, если ничего не путаю, года, этак, три. В году, если опять же ничего не путаю, триста шестьдесят пять дней. Триста шестьдесят пять умножаем на три, получается... ой, не надо, пожалуйста, сейчас считать! Много, в общем, получается. А я, простая душа, умудрился проснуться мало того что в похмелье, так еще и день выбрал самый что ни на есть подходящий. Ну почему именно сегодня, именно в это дрянное утро в кране нет воды? Не понимаю.

Тяжело вздыхая, я поплелся на кухню, зажег еще одну сверхновую и приблизился к мойке. Из крана капало. Я помедлил, потом недоверчиво отвинтил кран. Полился тоненький ручеек. Мыча от счастья, я полез дрожащими руками в сушилку за стаканом, но ручеек внезапно иссяк. Я заморгал. Невозможно было в такое поверить. Я все смотрел и смотрел на кран, как будто пытаясь загипнотизировать его, но воды больше не появлялось. Наконец до меня дошло. Я выматерился, потом с ненавистью поставив стакан на место, подошел к холодильнику и взялся за дверцу. Если и тут ничего не будет, не знаю, что сделаю... выйду на улицу, из водосточной трубы напьюсь! Я рванул дверцу.

Холодильник был забит под завязку. Тут были и помидоры, и огурцы, и кочан капусты, прикрытый, словно париком, связкой укропа. Загнутая подковой палка колбасы обнимала внушительный кусок сыра. Заиндевевшие банки сметаны, горчицы и еще чего-то красного прятались за эмалированной кастрюлей со следами сажи на округлых боках. Даже половинка шоколадной плитки и та была. Я оглядел это богатство, остановил взгляд на бутылке с уксусом, поморщился, глянул на бутыль подсолнечного масла, потом, вздохнув, закрыл дверцу.

- Что, головка бо-бо? - язвительно поинтересовались за спиной.

Я обернулся, едва не потеряв равновесие. В дверях, прислонившись плечом к косяку, склонив набок голову, в длинном до пят зеленом халатике стояла мама. Я узнал ее сразу и сейчас же внутренне содрогнулся то ли от удивления, то ли от испуга: мама постарела. Незнакомые морщины в уголках глаз, незнакомые морщины вокруг рта, темные незнакомые ямки под скулами. Это было настолько дико и нереально, что я, весь сморщившись, словно в ожидании удара, жалостливо выдавил:

- Ма-а...

- О как, - отозвалась она без всяких сантиментов. - А вчера было: "Ма-а-а-а..." - Она очень точно воспроизвела стон вусмерть пьяной скотины, по нелепой случайности оказавшейся ее сыном.

- Ма, - повторил я, протягивая руки в ее сторону.

- Ну-ну! - осадила она меня, знакомым жестом запахиваясь в незнакомый халат. - Обойдемся без этого. Вчера уже пообнимались.

Я был готов расплакаться от обиды и несправедливости.

- Это был другой, ма, - залепетал я. - "Промежуточный", не я. Я вообще не пью. То есть пью... пил... но один раз всего, в поезде, после армии. А больше - никогда, честно. И не буду.

В подтверждении своих слов я изо всех сил замотал головой, отчего в ушах зашумело. Сквозь этот шум я услышал, как мама безрадостно вздохнула.

- Армию вспомнил, - сказала она. - Вот в чем дело. А я-то, дура, думала, что все из-за меня. Разрушила, мол, семью, сына безотцовщиной сделала. Раньше ведь как было? Придешь, развалишься на диване - и давай: "А вот папа...", "А если бы папа...", "А как нам без папы..." Теперь - армия. И долго ты на эту армию...

- Мам, не надо, пожалуйста.

- И долго, спрашиваю, ты на армию ссылаться будешь? -- сказала мама с нажимом. - Армия виновата, что пьешь не просыхая? Сам ведь вызвался, туда же только добровольцев... - Голос ее вдруг сорвался: - Ландскнехт недоделанный! Сволочь, эгоист! Ни о ком не подумал, в войнушку решил поиграть. Поиграл? Теперь на семье вздумал отыгрываться? На цыпочках перед тобой ходить? А может, прикажешь самой тебе наливать, а, товарищ как там тебя?

Я раскрыл рот, но осекся - спазма перехватила горло.

- Не надо, не надо, - сказала мама, морщась. - Не получится. Мне эти раскаяния блудного сына уже осточертели. Блудный сын, если хочешь знать, единожды раскаялся. Единожды! А у нас это повторяется изо дня в день, изо дня в день...

Я уронил лицо в ладони и сгорбился. Это холодное отстраненное равнодушие со стороны самого близкого на свете человека было хуже всего. Хуже ранения, хуже скачков, хуже безысходности, гнездившейся в груди, словно опухоль. При прочих равных это можно было назвать предательством. Но я не позволял себе это так называть. Не мог позволить.

- Карманы твои я выпотрошила, - говорила мама. - Все, что не успел пропить, идет на жратву. Надеюсь, ты не против. Моих грошей уже не хватает. Фима тоже не железный. А долгов о-го-го сколько. Отопление, газ, вывоз мусора - все это висит на нас мертвым грузом...