Частный случай - Страница 26

— Понятно. Эта дама — она ведь представилась как знакомая Векслера?

— Ну да. Это мне еще Жан… ну приятельница одна, она нас с ним и познакомила, — она мне сразу сказала, что приехала, мол, тут одна от Векслера и хотела бы меня видеть… Это меня уже сразу как-то… насторожило, что ли. А когда она опять начала говорить насчет того, не соглашусь ли я на опубликование там, я и подумал, что, наверное, вы были правы.

— Вот как. Тогда совсем странно получается, Вадим Николаевич, нелогично выходит: приезд иностранки, говорите, вас сразу насторожил, потом, встретившись уже с ней, вы окончательно убеждаетесь, что Векслер через нее действует в каких-то враждебных нам целях, так? И тут же передаете ей свои рукописи. Зачем?

— Ну… она просто прочитать попросила, сказала, что интересуется. Да, и потом вот ведь что! Насчет публикации-то она потом уже заговорила, прочитавши, а в первую нашу встречу она не говорила еще об этом. Это уж после, когда снова она сказала, что почему бы вам, дескать, не опубликовать это на Западе, я почувствовал, что за этой их настойчивостью действительно что-то кроется. Я поэтому ей и не позвонил.

— А что, договаривались звонить?

— Да нет, просто я ей тогда сказал — ну насчет публикации, — что не знаю, мол, не думал об этом никогда… Ну она и сказала, чтобы я ей позвонил, если надумаю согласиться. Но я звонить не стал!

— Но и отказаться прямо не отказались?

— Да нет вроде…

— Понятно. Не сказали ни да ни нет. А вот как вы думаете — могла она эту вашу нерешительность, колебания ваши внутренние — ведь были же колебания, вы согласны? — могла она их истолковать как несформулированное, невысказанное согласие?

Кротов подумал, пожал плечами.

— Могла, пожалуй.

— Вот и я так думаю. Говоря иными словами, на публикацию повести вы почти согласились. Хотя и понимали, что на Западе история вашей непризнанной художницы будет обыграна в совершенно определенном смысле, как еще один пример отсутствия у нас «свободы творчества»…

— Да не думал я об этом! А получилось, конечно, нехорошо, что и говорить. Не знаю уж, в каком виде они передавали по радио «Чокнутую», но «Солдатушек» они же просто наизнанку вывернули, сделали сплошную антисоветчину! Я не слыхал, правда, но вот этот — Градский или как его там? — он такую нес ахинею! Да что я, псих, в самом-то деле, — послать рукопись на Запад, а копию принести вам сюда! Главное, смысл какой, не понимаю… Если им нужно было мое сотрудничество — это я могу понять, уже вот и псевдоним придумали, — то зачем же сразу меня и топить этими «Солдатушками»?

— Эх, Вадим Николаевич, — усмехнулся Ермолаев, — наивный вы человек. Сотрудничество ваше им нужно, как, я извиняюсь, прошлогодний снег. Вы что же думаете, мало у них там своей пишущей братии? Рассказ ваш видите как ловко обработали — сразу-то и не заметишь, что чужая рука прошлась. Они там, только мигни, такой антисоветчины насочиняют, что волосы дыбом, в этом плане вы их не переплюнете, как ни старайтесь. Мне думается, вы им не как лишний автор «Материка» нужны были, а как лишняя жертва «нарушений прав человека в Советском Союзе». Потому что расчет тут простой: публикуют от вашего имени злобный пасквиль, клевету на наши Вооруженные Силы, у вас из-за этого начинаются разные неприятности, вот и готов повод для очередной кампании: опять, мол, Советы преследуют инакомыслящих…

— Что ж, только ради этого? — В голосе Кротова прозвучало недоверие.

— А это, Вадим Николаевич, не так мало. Это ведь только частный случай, но он-то в общую картину вписывается, а картина обширная, всю целиком ее не сразу и увидишь. Мне сейчас последний наш разговор вспомнился — здесь же, в этом кабинете, когда вы мне вопрос задали: что, мол, такого, если автор опубликует за границей что-то, что «не идет» здесь. Помните? Так вот, к тому, что я вам тогда ответил, сейчас хочу добавить: а кому может быть польза от такой публикации? И какой в ней вообще смысл? Вы же для соотечественников пишете, для тех советских людей, которые живут здесь, в своей стране, живут ее жизнью! Думаю, что и для вас прежде всего важно их мнение о вашей работе, их оценка ваших взглядов. А что вам, строго-то говоря, да мнения и оценок зарубежных читателей? Да и все ли они в ваших рассказах поймут? Они — сами по себе, им наши проблемы чужды, там своих болячек хватает…

— Да кто же спорит, — закричал Кротов, — ясно, лучше бы здесь читали, свои! Но если все равно не печатают!

— Что не печатают — жаль, конечно. Я, честно говоря, не очень понимаю — почему; то, что вы давали почитать, мне понравилось… Кстати, вы можете их забрать, они у меня здесь. — Он достал папочку из ящика стола, протянул Кротову. — Конечно, в редакциях подход, наверное, другой, профессиональный…

— Вот-вот. — Кротов покивал, заталкивая рукопись в портфель. — Уже и вы готовы их оправдать, им, мол, виднее, они знают что-то недоступное простым смертным! Да с их «профессиональным подходом» — дай им волю — мы бы до сих пор Булгакова не знали, «Мастер» тридцать лет провалялся под спудом…

— Не горячитесь, Вадим Николаевич, я никого не оправдываю. Но и не осуждаю безоговорочно, для этого надо глубже разбираться в этом вопросе. Литература, мне думается, дело куда более сложное, чем может показаться на первый взгляд. Вы вот «Мастера и Маргариту» вспомнили, что, мол, прятали роман от народа, держали под спудом. Ну а представьте себе — тогда, в тридцатые, сороковые годы, — как бы читатели восприняли такую вещь, появись она в то время? Не задумывались? А вы попробуйте, попытайтесь представить. Мне все-таки кажется — хотя я сужу как дилетант, могу и ошибаться, — мне кажется, каждое произведение появляется в свой срок, вот как плод созревает на дереве… не раньше и не позже. Раньше появится — останется непонятым, никому из современников не нужным.

— Многие авторы опережали свое время, — сказал Кротов. — Нет, я не про себя, не подумайте. Так вот им как же тогда — вообще, значит, не издаваться?

— Нет, ну почему же. Но таким авторам, конечно, труднее. Не зря ведь говорят, что искусство требует жертв… Я так это понимаю, что от человека вообще большое требуется мужество им заниматься. Тут уж — ничего не поделаешь — надо быть готовым ко всему. И что не поймут тебя так, как ты бы хотел, и не признают тогда, когда признание нужнее всего… Но зато, как говорится, свободный выбор! Вы же не пошли работать в школу, не стали преподавателем, предпочли такое вот существование… этакого толстовца, что ли.

— Ну какой из меня толстовец.

— Да нет, я ведь приблизительно. Вспомнил просто, как те «опрощались», проповедовали возврат к физическому труду — столярничали, огородами занимались артельно. Вы, я вижу, тоже человек к жизненным благам нетребовательный, и терпения у вас хватает с избытком… Это уж господин Векслер тут явился, сбил вас с панталыку, а то вы и дальше пребывали бы в этакой буддийской, что ли, невозмутимости. Не печатают, и ладно. Оно, с одной стороны, вроде бы и хорошо, достойно, не лезете никуда, не суетитесь. Но это все-таки… как бы поточнее тут выразиться… ну, отчасти это поза, понимаете. А в нарочитой позе долго не высидишь, сами смогли убедиться. Я вам знаете что скажу? Писателю, наверное, мало быть терпеливым, ему еще и некоторая драчливость не помешает, в смысле — умение отстаивать свою точку зрения…

— Подсказали бы, как это делается, — сказал Кротов не без вызова.

— Э-э, нет, тут подсказки не помогут, Вадим Николаевич, мы не в средней школе. А вообще, жизненная позиция у вас пассивная, это даже и в тех рассказах чувствуется, что я прочитал. Неуловимо как-то, а чувствуется.

— По двум рассказикам судите? Это уж у вас просто накладывается на прочитанное ваше представление обо мне. Если бы вы меня лично не знали, то ничего «пассивного», я думаю, в них бы не обнаружили.

— Возможно, — согласился Ермолаев. — Зная человека, конечно, воспринимаешь написанное им совсем по-другому, тут вы правы. Но вот как бы вам объяснить… Рассказы ваши мне понравились, я уже говорил. И все же, вот тот второй…