Часовщик из Эвертона - Страница 26

Кажется, ее спрашивали еще о чем-то, но Дейв не прислушивался. Лицо его хранило все то же выражение — послание, которое он тщетно пытался передать сыну.

Окружной прокурор, допрашивая свидетельницу, спросил:

— Вы ничего больше не обнаружили после того, как узнали, что ваша дочь убежала?

— Из коробки пропало жалованье мужа.

Затем давал показания Джимми Ван Хорн. Шаря глазами по залу в поисках отца, он твердил:

— Да, ваша честь... Нет, ваша честь... Да, ваша честь...

Да, Бен как-то раз пришел к нему, а он показал отцовский пистолет, а Бен попросил продать ему этот пистолет...

— Он купил его у вас за пять долларов?

— Да, ваша честь.

— И заплатил все пять долларов?

— Нет, ваша честь, только три. Сказал, остальное отдаст на будущей неделе.

В зале снова засмеялись. Большинство присяжных сидели прямо и неподвижно, как на семейной фотографии. Среди них были две женщины.

Гэллоуэй не сразу понял, почему судья встает и, что-то невнятно бормоча, надевает шляпу. Оказалось, объявляется новый перерыв на целый час, чтобы все успели подкрепиться. Только присяжные да свидетели, не успевшие еще предстать перед судом, не имели права покидать помещение.

К Дейву подошел адвокат.

— Полагаю, уговаривать вас, чтобы вы не приходили на вечернее заседание, бесполезно?

Гэллоуэй кивнул. С какой стати ему пропускать заседание, на котором он увидит Бена, побудет рядом с ним?

— Сначала заслушают обоих психиатров. Если их показания не слишком затянутся, есть шанс, что окружной прокурор еще сегодня произнесет обвинительную речь, а может быть, успею выступить и я, тогда вечером все кончится.

Дейв промолчал. Теперь ему казалось, что все происходящее не имеет к нему никакого отношения. Сына вывели из зала суда, поэтому он тоже решился уйти и проглотил сандвич в ресторане, похожем на кафетерий «Перекусим у Мака». Здесь оказалась почти вся публика из зала суда, но на него никто не обращал внимания, только механик подошел, пожал руку и сказал:

— Ну и жарища в суде!

Один из психиатров, пожилой, говорил с иностранным акцентом, второй выглядел помоложе. Уилбер Лейн лез вон из кожи и, задавая врачам вопросы, употреблял множество специальных терминов; заметно было, что он привык ими оперировать.

Несколько раз Дейв чувствовал на себе взгляд судьи, но скорее всего это было чистой случайностью: судья часами сидит лицом к публике — надо же ему куда-то смотреть! Объявили последний перерыв, всего на несколько минут, и Бена с Лилиан не стали уводить из зала. Воспользовавшись этим, Изабелла Хоукинс подошла поговорить с дочерью; полицейский не стал ей мешать. Дейв не смел приблизиться к сыну: боялся, что тому это придется не по душе. А Дейву так хотелось, чтобы Бен взглянул на отца, увидел, какие в нем произошли перемены.

Окружной прокурор монотонно говорил минут двадцать. Потом настала очередь Кэвено — его выступление оказалось еще короче. И наконец взял слово Уилбер Лейн. Присяжные совещались меньше получаса. Перед самым их возвращением ввели Бена и Лилиан — оба по-прежнему не падали духом, а Лилиан даже помахала рукой кому-то в зале.

Минут через пять все было кончено. Присяжные единогласно признали подсудимых виновными: Бена Гэллоуэя — в убийстве при отягчающих обстоятельствах, Лилиан Хоукинс — в соучастии — и передали их дело в ведение верховного суда округа.

Во время чтения приговора Дейв напряженно впивался взглядом в лицо сына. Он был почти уверен, что подметил, как у Бена легонько дрогнули губы и ноздри, но через секунду он опять заулыбался и обернулся к Лилиан, а она улыбнулась ему в ответ.

На отца он не смотрел. В наступившей суматохе Дейв попытался попасться ему на глаза, но его оттерли в сторону, а потом он и вовсе потерял сына из виду Тут до его сознания, дошел голос Лейна, который с обидой говорил ему:

— Я сделал все, что в человеческих силах. Он сам этого добивался.

Гэллоуэй не сердился на него. Лейн ему не нравился, как не нравился Масселмен, но никаких личных претензий к адвокату у него не было.

— Благодарю вас, сэр, — вежливо сказал он Лейну.

Удивленный его мягкостью, адвокат продолжал:

— Верховный суд соберется не раньше чем через месяц. Может быть, за это время мне удастся вооружиться новыми аргументами.

Обмениваясь с адвокатом рукопожатием, Дейв безотчетно улыбнулся ему тою же улыбкой, которая весь день не сходила с лица его сына.

На улице светило солнце. Механик повел парикмахера и старую миссис Пинч к своей машине.

Через день в обычное время он открыл свою мастерскую, в субботу пошел к Мьюзеку, ничего ему не рассказывал, смотрел на бейсболистов, освещенных лучами заката, потом играл со столяром в кости, а тот, как всегда, попыхивал своей чиненой трубкой.

Видимо, такое же ощущение испытывают первое время вдовцы — Дейв то оборачивался, чтобы заговорить с Беном, то нетерпеливо взглядывал на часы, удивляясь, почему сын запаздывает домой, а однажды утром поймал себя на том, что жарит яичницу на двоих.

Однако это быстро прошло. Бен по-прежнему был с ним: не только дома, но и в мастерской, на улице — повсюду, куда бы он ни пошел, но Гэллоуэй уже не так мучительно нуждался в его физическом присутствии.

Может быть, совершившиеся в Дейве перемены начались задолго до сессии суда или. даже в тот субботний вечер, когда, сидя в зеленом кресле, он ждал Бена и еще не до конца верил в то, что произошло? А может, все началось еще раньше?

Он наблюдал за сыном всю жизнь, но так ничего и не понял, пока не увидел его, беспечного, усмехающегося, на скамье подсудимых.

Как-то посреди недели Дейв повесил утром на стеклянную дверь табличку и отправился в мастерскую к Мьюзеку. Смущаясь, словно речь шла о заветной тайне, он вытащил из конверта три фотографии.

—Не сделаете ли мне рамку для этих трех снимков? — сказал он, выложив их по порядку на верстак. — Совсем простую: тонкую, деревянную, без лака.

На первой фотографии был его отец в возрасте тридцати восьми лет, точно такой, каким Дейв его запомнил: усы подчеркивают чуть насмешливое выражение лица. Вторая запечатлела самого Гэллоуэя, когда он, двадцатидвухлетний, только что поступил на завод в Уотербери. Шея у него на этом снимке худая и длинная, не то что сейчас. Дейв снят в полупрофиль, уголки рта слегка приподняты. С третьего фото смотрят Бен, снимок сделан месяц назад кем-то из его приятелей. Та же худая шея, сигарета во рту: это первая фотография, на которой Бен курит.

В тот же день к вечеру Мьюзек принес рамку, и Дейв сразу повесил ее на стену. Ему казалось, что в этих трех портретах кроется объяснение всего, что произошло, но в то же время он чувствовал: это объяснение понятно ему одному, и попытайся он поделиться своими ощущениями с другими, скажем с тем же Уилбером Лейном, — ответом ему будет лишь недоумение.

И все-таки во взглядах троих мужчин угадывается одна и та же подспудная, тайная жизнь. Все трое смотрят робко, чуть ли не покорно, но одинаково приподнятые уголки рта свидетельствуют о потаенном бунте.

Они все трое — одной породы, нет у них ничего общего с такими, как Лейн, и Масселмен, и мать Дейва. Ему представлялось, что все люди в мире делятся на два сорта: одни покоряются, другие — нет. Еще в детстве он образно делил человечество на тех, кого секут, и тех, кто сечет.

Отец Дейва всю жизнь гнул шею, лез из кожи вон, добиваясь банковских ссуд; он и умер-то в вестибюле банка. Вполне возможно, что эта ирония судьбы вызвала у него перед смертью ту же усмешку.

Но у отца тоже был в жизни поступок, отдававший бунтом: до конца дней он платился за него; годы прошли, а мать все поминала отцовскую выходку, бросая Дейву:

— Настоящий Гэллоуэй, весь в их породу!

А случилось это еще до рождения Дейва. Никто, кроме отца, не знает, что там произошло на самом деле. Просто как-то вечером, 4 июля, он не пришел домой. Мать звонила в клуб, друзьям — никто ничего не знал. Отец вернулся в восемь утра и попытался незаметно проскользнуть к себе в спальню: видимо, надеялся смыть с воротника рубашки следы губной помады.