Чаша бурь - Страница 61
«Мини мулуванеце авиле випена» — так звучит одна из этрусских надписей. Надписи на изделиях древних мастеров часто начинаются с местоимения «я», «меня». В приведенном примере перевод на русский язык должен быть таким: «Меня художник Авила (выполнил)». Мулуванец (мулюванец) — это художник, примерно так соответствующий глагол звучит и на украинском языке. Однако в специальных работах можно найти иной перевод: «Меня посвятил Авл Вибенна». Кому посвятил Авл Вибенна свое произведение? Это остается неясным. А ведь именно это должно быть сказано в надписи прежде всего! Заметим, что перевод с Авлом Вибенной противоречит и уже установленным нормам самого этрусского языка. Ведь у этрусков глагол завершает фразу, и потому «мулуванеце» не может быть глаголом. Могут возразить, что эта особенность этрусского роднит его скорее с немецкоязычными конструкциями. Отнюдь. Вот отрывок из «Слова о полку Игореве» с глаголом, расположенным по-этрусски:
«Долго ночь меркнет. Но вот заря свет запалила, туман поля покрыл. Щекот соловьиный уснул, говор галок пробудился». В переложении на современный русский эту особенность игнорируют.
Вот еще несколько этрусских слов: зар — жар; чафна — чаша; туляр доля, межа, межевой знак; Тарквинии — торг винами (город в Этрурии); Тит дид, дед (имя в значении «старейший»).
«Чафну» (или «тафну» в близком произношении) переводят как «сосуд». Но для «сосуда» этруски использовали другие, менее специализированные слова, например «кутун». Построим цепочку слов. Кутун — кудун — кодун кадка. Чем не сосуд?..
Есть в этрусском языке трудное слово «лаутни». Перевод его, по существу, выполнен. Слово означает зависимую группу людей, рабов, например. Есть и другие расшифровки этого термина: домочадец, вольноотпущенник, член семьи и т. д. Обратим внимание на звучание слова. Лаутни — лаудни — людни — люди. Ясно, что буквы для звука «ю» не было, приходилось изображать его с помощью двух букв. Много позже слово это как бы вернулось в выражениях «люди графа» такого-то, «людская» и др. Но точный смысл «людней» следует все же искать, исходя из конкретных социальных отношений в Этрурии. Лингвистические догадки могут лишь помогать выяснению смысла подобных слов. Так обстоит дело с термином «зилак», который чаще всего переводят как «претор». Зилак в Этрурии должностное лицо. Понять его звучание помогает цепочка: зилак — силак силач. Смысл самого слова, вероятно, таков: «могущественный», «сильнейший», «предводитель». Зилк означает предводителя рангом ниже. Кстати, в ранних формах первой буквой была «с»: силк.
В сложном термине «зилак мехл расенал» можно уловить уже знакомые созвучия. Перевод должен звучать так: «предводитель силы росенов».
Страбон писал: «До тех пор, пока у этрусков был один правитель, они были очень сильны».
В большинстве своем этруски — простые «лаутни»; пахари, мастеровые, моряки, строители. Рисунки на зеркалах отражают глубокое и точное проникновение в психологию человека. Они показывают также, что этруски ценили юмор. Подгулявший молодец на одном из зеркал утолил жажду из фонтана, выполненного в виде головы льва. Из пасти зверя бьет струя воды она заменяет ему язык. Герой сцены говорит льву: «Шед сле!» — «Иди следом за мной!» Каменный зверь отвечает: «Тиге се!» — «Тяни это (струю воды)!»
Есть свидетельство, что на рубеже нашей эры в альпийских долинах говорили еще по-этрусски. Позднее рутены, северные соседи этрусков, совершили переход к Днепру, «на родину». Возможно, в этом походе участвовали потомки этрусков.
Что именно дала Этрурия Риму? Вот краткий перечень: музыкальные инструменты, ростр и якорь, театр, горное дело, керамику и металлообработку, траволечение, мелиорацию, города в Италии, искусство гадания, капитолийскую волчицу. Первые цари Рима были этрусками: Тарквиний Приск, Сервий (Сербий) Туллий, Тарквиний Гордый. Этрусские кулачные бойцы участвовали в римских празднествах. Почти все, что этруски построили в Риме, римляне впоследствии определили эпитетом «величайший». Сам Рим был основан этрусками, а этрусская система подземных каналов и сегодня является частью городского хозяйства «вечного города». Этрусский щит, этрусское копье, этрусские доспехи надежно защищали Рим и Италию. Мюлейштейн писал: «Этрурия — колыбель Рима. Рим — могила этрусков». Небезынтересно отметить, что этрусские пророки смогли точно предсказать время гибели Этрурии.
Отдельным образам этрусских мифов суждена была долгая жизнь. Пуи-пир сродни современному слову «бой». Пир, кровавый пир найдем в «Слове» именно в значении смертельной битвы. В одной из сказок А. С. Пушкина есть рифма «волна — вольна». Интуиция поэта поражает. Ведь этрусская «Воля синяя» прямо связана с «волной». Птица Сва, родственница отца неба Сварога, по-народному весело и непосредственно ожила в «Сказке о золотом петушке». А кот-баюн, голос которого разносится на несколько верст, олицетворяет грозовую тучу, и сила его восходит по родственной линии к леопарду и рыси.
Живой язык постоянно изменяется, за тысячелетия он далеко уходит от языка-предка. Только умерев, язык перестает меняться, и, к примеру, через три тысячи лет потомки с удивлением и недоверием вслушиваются в странные, так и не узнанные до конца созвучия.
Подвижность, стремительность линий, передающих саму суть и душу изображаемого, характерны только для этрусского искусства. Не говоря уже о римлянах, сотни лет спустя мы не найдем ничего подобного у греков. Пройдет еще тысяча лет и даже много больше — европейские мастера все еще будут тщетно разгадывать вечные секреты этрусков. Но даже лучшие из этих мастеров, самостоятельно открывшие идею движения, смогут передать его лишь схематически-упрощенно. Самые экспрессивные их творения все же утверждают скорее мысль об отсутствии порывистости и подвижности всего живого, нежели о непреходящей этрусской идее преобразования и движения. Этрусское искусство — пламенное искусство. Лишь Франс Гальс, Леонардо да Винчи и Валентин Серов создали полотна, которыми сказали намного больше, чем их предшественники.
Трудно спорить о том, лучше или хуже отдельные образцы искусства этрусков, ибо их живопись, например, судя по затерянным в руинах немногочисленным осколкам, — это совсем другая живопись, чем живопись европейская, американская, греческая или японская. Она также отличается от перечисленного, как пламя от тления, водопад от стоячей воды, рвущий узду конь от сытой коровы, жующей сено. Этрусскую живопись отличает одухотворенность, секрет которой не раскрыт. Для этрусков же этот секрет, или тайна, были тайной полишинеля.
Современные западные живописцы понятия не имеют, с какой стороны подойти к капитолийской волчице и как ее надо фотографировать, чтобы передать почти очеловеченную и в то же время свирепую, дико оскаленную и по-своему умную морду прижавшего одно ухо зверя. Одна из уцелевших подвесок ожерелья изображает льва. Вряд ли слова в состоянии передать ту высшую форму совершенства — в понимании этрусском, конечно, а не европейском, — которой достиг неизвестный мастер шестого века до нашей эры. Чем отличается рычащий зверь от его изображения? Кажется, ничем особенным — в случае творческой удачи художника. Так эту проблему понимают, кажется, до сего дня. Но на этом языке разговор об этрусках бесполезен. У них были совсем иные представления и совсем иные мерки художественного совершенства. Ибо тот же лев у них, будь он из бронзы или золота, во много крат свирепее, подвижнее льва настоящего.
Можно вспомнить и о химере — сказочном звере со змеей вместо хвоста.
Оратор Авила сконфуженно застыл в археологическом музее Флоренции с табличкой «Оратор Авл Метелла». (Все же в нем, несмотря на позу, воплощающую уверенное спокойствие, движения в тысячу раз больше, чем в любом греческом бегуне, — в последних случаях мы без труда распознаем уже знакомую нам подделку под движение.)