Чаша бурь - Страница 25

Она останавливалась у разводий, кормила уток.

За лесом Валерия прыгнула в троллейбус. Через пять минут она будет дома, подумал я. Остановившись, я не решался перейти Волоколамское шоссе; словно дал зарок этого не делать, пока она не будет дома. Потом вернулся в лесопарк, шел по берегу прудов, где летом купался. По стволу одинокой сосны шныряла серая с рыжим брюшком птаха. Чем-то я был похож на нее.

— Это я, — прозвучало в трубке. — Ты меня узнал?

— Да, конечно, узнал.

— Прошел месяц, а ты к нам не заходишь… я знаю почему. Отец ругает тебя, а я не верю ему.

— Вот как?

— Да. И вообще мне многое надоело. Если хочешь, я приеду к тебе.

— Сколько тебе лет?

— Двадцать один. А что?

— Самый подходящий возраст, чтобы вот так просто приехать к знакомому мужчине, который к тому же более чем вдвое старше.

— Ты не хочешь?

— В том-то и дело, что хочу.

— Ну… — Голос в трубке замолчал.

— Ты понимаешь, что речь идет не просто об отпрыске профессора, а о самостоятельном человеке по имени Валерия?

— Если хочешь приобрести право читать мне мораль на том основании, что мне только двадцать один, тебе следует согласиться со мной.

— Это серьезно.

— Можешь встретить меня хотя бы у подъезда? Нужно поговорить.

— Встречу, — сказал я и повесил трубку.

Через полчаса мы сидели в моей комнате со светло-коричневыми обоями, с этрусскими гравюрами в простеньких рамках, акварелями, изображавшими светлые, пустынные поля, рощи, прозрачно-зеленый северный небосклон, морские побережья со скалами, песчаными пляжами и деревянными лодками над кромкой прибоя.

— У тебя хорошо… — Она зябко поежилась, протянула руку, достала с полки истрепанную, лохматую книгу, стала листать.

Я включил сухарницу, которая служила мне вместо электропечки, зажег настольную лампу. Она вопросительно посмотрела на меня и указала глазами на книгу.

— Старые истории о хеттах и славянах, — пояснил я как можно популярнее.

За пределами луча света от лампы ее глаза казались темными, как густая кровь, меловая белизна ее шеи резко выделялась над полукруглым воротником темной блузки, отливавшей серебром.

— У тебя есть что-нибудь пожевать? — спросила она скорбно-смиренным тоном, и я заверил ее, что все будет в порядке, ведь я разработал сам несколько кулинарных рецептов.

— Это потому, что ты один? — На щеке ее, обращенной ко мне, обозначилась ямочка, и все лицо ее выражало участие ко мне.

— Да. И потому, что я немного изобретатель. Я могу приготовить пельмени по-восточному с редькой и мясом, яичницу по-хеттски с луком и шкварками, медовую брагу по-этрусски.

— Подойдет, — сказала она серьезно.

— Что подойдет?

— Все, что ты назвал. Сколько тебе надо времени?

— Смотря для чего. Для первого и второго блюда полчаса, для третьего — три часа.

— Хорошо, — тем же скорбным, тихим голосом сказала она. — Тогда сделай мне пельмени по-восточному и яичницу по-хеттски, потом поставь кофе и сразу эту… медовую этрусскую. Можно немного сухого вина и красной икры.

— Идет, — ответствовал я, ободренный тем, что у меня была на всякий случай припрятана банка красной икры и что теперь она так пригодилась. Ты посидишь здесь, да?

— Нет, я пойду с тобой на кухню, посмотрю, как ты будешь готовить яичницу по-хеттски. Больше у тебя ничего нет?

— Почему же? Я могу сделать для тебя шоколадный напиток индейцев майя. Хочешь?

— Потом. Не все же сразу, — рассудила она. — Теперь идем на кухню.

Пока я готовил, она покачивалась в старом потертом кожаном кресле и, вытянув носки темных с коричневым отливом туфель, рассматривала их.

— У тебя не найдется элоники? — спросила она так тихо, что я едва расслышал ее вопрос.

— Какой элоники?

— Ну, это такая жидкость, от которой кожа приобретает блеск…

— Нет, элоники у меня не найдется. — И я подошел к ней.

Круглое лицо ее было пунцовым, глаза блестели, руки она сложила на груди, и я стоял перед ней, а она так же, как и минуту назад, покачивалась в кресле, вытянув ноги в сером.

— Почему у тебя только одно кресло? — спросила она строго.

— Да потому, что я живу один. И выменял это кресло у своего друга. Отдал за него восьмитомник и пятитомник.

Мы поужинали.

— Думаю, тебе пора возвращаться… — Я произнес это спокойно, твердо и, словно убеждая в том же и себя самого, повторил просьбу про себя. У двери комнаты она молча остановилась, обернулась ко мне, но в полутемном коридоре я не сразу угадал выражение ее лица. А ее руки ощутимо сжали мои плечи, по шее и щеке прошла ее прохладная ладонь, ее круглое лицо, неподвижное, почти кукольное, сейчас приобрело необыкновенное выражение: брови ее сдвинулись, губы искривила принужденная, полупрезрительная улыбка. Руки ее отталкивали меня, но не отпускали, это было похоже на игру: гибкие длинные пальцы с накрашенными ногтями впивались в мои плечи, отпускали меня на мгновение, потом все повторялось. Я хотел осторожно притянуть ее к себе, она опередила меня, надавила ладонями и запястьями, усадила меня на стул у вешалки, сказала наигранно-резко:

— Хочешь отправить меня домой? Ну, попробуй, попробуй!.. — И, тускло блеснув темной кожей, носок ее туфли поместился тут же, на стуле, и в слабом свете отливающее сиреневым колено приблизилось, прислонилось и держало меня так, что я и не помышлял встать.

Валерия наклонилась и медленно выдохнула слова темным от помады ртом:

— А может, передумаешь, а? — Голос ее был низким, грудным; тугое серо-сиреневое колено, овеянное тонким запахом духов, коснулось моего подбородка; она добавила: — Я видела тогда, на Новопетровской, как ты шел за мной.

Я молчал. Так прошла вечность. По ту сторону вечности, за теплым сумраком этого вечера и еще семидесяти семи вечеров, за прохладой плеч и меловой их белизной, грузным их великолепием угадывалась несбыточная полоса горестно-счастливых дней.

В июне, после сессии, Валерия уехала с туристской группой во Францию. На третий день после ее отъезда установилась настоящая летняя погода, в парке под светлым небом допоздна гуляли парочки, я почти каждый день купался во втором пруду, близ того места, где Валерия кормила диких уток, оставшихся зимовать.

Вода там прозрачная, холодная, у дна бьют ключи. Я доплывал до середины пруда, ложился на спину, ловил краем глаза вершины качающихся сосен, красные лучи заката, в памяти моей соединялись разорванные потерей табличек нити нашего поиска.

Кто-то был против начавшихся контактов. Я уже успел убедиться в справедливости Анаксагора, который писал, что вместе когда-то были зародыши вещей с их формой и цветом, вкусом и запахом; и рождались в космосе живые существа и люди, имеющие душу и разум, и у тех людей, как и у нас, есть на далеких планетах населенные города и творения искусства, есть Солнце, Луна и другие светила, и земли их приносят щедрые плоды, к которым привыкли и мы.

И вот, когда случай представил доказательства этому, некто постарался убрать их.

Валерия вернулась с опозданием на несколько дней, и я искренне удивился, как при всем этом не возникло трудностей с визой. В день возвращения на вечере в Доме литераторов я приметил вот что: когда мы пошли в буфет, Валерия оставила на сиденье кресла голубой конверт — знак того, что места заняты. Конверт был с обратным адресом, по-французски на нем значилось имя: Мишель Легран. После вечера я провожал ее. Мы шли пешком до бульварного кольца, сели на скамейку. Я повернулся к ней, взял ее руку, спросил:

— Кто такой Мишель Легран?

— Композитор, — ответила она. — Очень милый. Есть еще вопросы?

— Да. Ты поднималась на Эйфелеву башню?

— Зачем?

— Ты очаровательная кроманьонка.

— Думаешь, я не знаю, кто такие кроманьонцы?

— Ничего обидного я не сказал. Люди эти даже превосходили современных в росте и объеме мозга, но были равнодушны к архитектуре. Им было не до этого. Нужно было охотиться на пещерных медведей и саблезубых тигров.