Час ночи - Страница 36

— Ну ладно, — махнул рукой Виталий. — Это я только в ответ на твой упрёк насчёт коктейля. А в целом претензий нет. Ну, теперь слушай.

Виталий во всех подробностях изложил Эдику возникшую ситуацию.

— Ты понимаешь? — заключил он. — Нам надо получить от него всё, что возможно, по этому убийству. Сам-то он, конечно, не замешан, но кое-что подсказать, я уверен, может. Особенно если его в этом заинтересовать. Но как это сделать, вот в чём вопрос.

— Гм… — глубокомысленно произнёс Эдик, глядя в потолок и посасывая сигарету. — Не знаю, дорогой, что тут главнее: убийство или… Понимаешь, вся эта компания мне что-то очень уж не нравится. Устроить такую комбинацию с телефоном — это не всякий додумается, уверяю тебя. У меня, например, в практике это первый случай, клянусь. Поэтому что тут главнее…

— Главнее всего человеческая жизнь, — покачал головой Виталий. — И потому страшнее убийства ничего нет. Это, если хочешь знать, аксиома.

— Не скажи! — многозначительно заметил Эдик. — Хищения в особо крупных размерах, как и некоторые другие опасные экономические преступления, тоже, как тебе известно, предусматривают смертную казнь.

— Дело не в смертной казни, — резко возразил Виталий. — Это вообще не лучший способ наказания. И устрашения тоже.

— Ничего большего человечество для устрашения не придумало, — возразил Эдик и добавил: — Если не считать пыток. А кого нельзя убедить, того надо устрашить.

— Величайшее заблуждение! На жестокость нельзя отвечать жестокостью, как ты не понимаешь! Наоборот! Надо из поколения в поколение воспитывать людей в представлении, что человеческая жизнь неприкосновенна. Природа дала, природа и может взять. Я думаю, что это самый верный путь воспитания нравственности.

— Но если жуткий преступник, садист, убийца? Ты же видел таких! — с негодованием воскликнул Эдик. — Их тоже прикажешь жалеть?

— Это не жалость. Это… ну, если хочешь, забота. О всех других людях, об их нравственном здоровье. А для тех, кого ты назвал, для таких вот нечеловеков, я ввёл бы пожизненное заключение. Как у врачей, ты знаешь? Даже смертельно больного они не вправе лишить жизни, даже спасая при этом от лишних страданий. Почему, ты думаешь?

— Совсем другая материя, дорогой! Дать такое право — могут быть ошибки.

— Но если на то пошло, то и со смертной казнью могут быть ошибки. Разве не бывает судебных ошибок? И ещё ошибка в том смысле, что кто-то из казнённых вдруг когда-нибудь смог бы исправиться! Но дело не только в этом. Запрет убивать даже, казалось бы, обречённых больных толкает врача на борьбу за эту жизнь до последней минуты, а главное, воспитывает в нём чувство неприкосновенности, святости человеческой жизни.

— Вай, как говорит! — схватился за голову Эдик, но тут же с ожесточением отрезал: — Ты забываешь только, дорогой, что умирающий больной уносит лишь свою жизнь, а закоренелый убийца уносит чужие и опасен для всех.

— Потому-то больной лежит в больнице, а убийца сидит в тюрьме.

— Да, чувствуется, дорогой, что ты из семьи врачей.

— Это упрёк?

— Нет! Что ты! Это… Как тебе сказать, дорогой… Это восхищение, вот что. И в принципе, теоретически, ты, наверное, прав насчёт человеческой жизни. Но ты спустись на землю. Время-то какое? А суровое время требует и суровых решений.

— Но мудрых.

— Конечно. Но можно ли сейчас думать на сто лет вперёд о нравственности?

— Надо. Вот отец мне как-то процитировал Гернета. Выдающийся психолог и криминолог. Так ведь?

— Не спорю. И советское время прихватил.

— Ну, тем более, — улыбнулся Виталий. — Так вот этот самый Гернет писал, что воспитание ребёнка начинается за сто лет до его рождения. Вот почему сейчас надо думать на сто лет вперёд. Вот почему это мудро.

— М-да. Хорошо иметь такого образованного папу, — усмехнулся Эдик и предложил, взглянув на часы. — Но давай вернёмся к нашим баранам.

— Скорее, волкам.

— Ну, у нас среди клиентов всякой твари по паре. Баранов тоже хватает, не сомневайся.

— Бараны такую комбинацию с телефоном не придумали бы, ты сам отметил. Так что на баранов тут не рассчитывай, — погрозил пальцем Виталий и повторил вопрос: — Что же можно придумать, Эдик, а? Как подобраться к этому Владимиру Сергеевичу, не вызвав никаких подозрений и опасений? Как заставить рассказать то, что ему известно? Понимаешь, адрес, записанный якобы у Николая…

— Нет-нет! — перебил его Эдик и замахал рукой. — Отпадает, вы правы, дорогой. И записанный телефон тоже… — Он неожиданно умолк на полуслове, потом щёлкнул пальцами и лукаво посмотрел на Виталия: — А знаешь, пожалуй, телефон — это идея. Момент! Ай как интересно! Давай соображать, дорогой. Значит, ты у кого, говоришь, получил его телефон?

— Чей?

— Ну этого самого Владимира Сергеевича.

— А-а. Мне его выдали Борис Иванович Губин с супругой Евдокией Петровной. Выжиги. За копейку удушатся.

— Вот-вот! — Эдик привскочил на своём диване и азартно ткнул пальцем в сторону Виталия. — Это в данный момент самая ценная их черта. Ах как здорово! Расскажи подробнее — что ты знаешь об этой паре?

Виталий добросовестно передал Эдику все известные ему факты из нехитрой и подлой жизни Губина.

— И ты думаешь, что его используют втёмную?

— Уверен. Уж больно глуп.

— Ну и ты его так используй. Понял меня? Вот и подберёшься к этому Вове, и узнаешь его, это точно. А что он расскажет, будет видно.

— Ха! Вот это мысль! — обрадовался Виталий. — Ну, милый друг, с меня причитается.

— Ещё бы! — самодовольно заявил Эдик, развалившись на диване. — Когда профессора приглашают на консультацию…

— Кстати, — перебил его Виталий, — я ведь обещал Борису Ивановичу с телефончиком-то помочь.

— Это как же? — Эдик удивлённо склонил голову набок и прищурился.

— Очень просто, профессор, — засмеялся Виталий, радуясь, что вспомнил такую немаловажную деталь. — Пожалел, понимаешь, старичков. В душу они мне вошли. С какой стати, в самом деле, им-то, бедным, за чужие дела расплачиваться?

— Бедным!.. — насмешливо фыркнул Эдик и заключил: — Но идея плодотворная, согласен.

— А раз согласен, то теперь давай её помнём. — Виталий взглянул на часы. — Время у нас ещё есть. Давай.

Он от удовольствия даже потёр руки.

«Мять» пришлось недолго, идея действительно была плодотворной и сулила успех. Надо было только рассчитать, на каких фактах следует сделать ударение, какие вообще опустить, а какие оставить про запас.

В душной, накуренной комнате, несмотря на распахнутое окно, плавали под потолком белёсые слои дыма, не ощущалось даже самого лёгкого дуновения воздуха.

Эдик наконец поднялся с дивана и потянулся:

— Всё, дорогой. Счастливо тебе.

— Будет исполнено в лучшем виде, — заверил его Виталий. — Завтра я тебе доложу. Тронулись.

Они вместе вышли на улицу и там простились.

День клонился к вечеру. Безоблачно-голубое небо, став пепельно-золотым на западе, постепенно превращалось в густо-синее на востоке. Жара не спадала, душная, тягостная. На улице было труднее дышать, чем в комнате.

К Губиным Виталий приехал, когда уже лёгкие, как дымок, сумерки опустились на город. В большом зелёном дворе с заметно пожухлыми деревьями и кустарником чувствовалась предвечерняя свежесть. Разгорячённое лицо ощущало даже еле заметное движение воздуха.

Во дворе за столом «для культурно-массовой работы» гомонили не очень трезвые мужские голоса. Вслушиваясь в бессвязные и азартные выкрики, долетавшие из-за кустов, Виталий пришёл к выводу, что Бориса Ивановича там на этот раз почему-то нет, и даже забеспокоился, направляясь к знакомому подъезду.

В дверь пришлось позвонить трижды, прежде чем Виталий услышал наконец знакомый тяжёлый перестук палки и протеза. Дверь открыл сам Борис Иванович, абсолютно трезвый и чем-то, видимо, не на шутку встревоженный.

Увидев Виталия, он обрадованно стукнул палкой по дверному косяку и на всю площадку рявкнул:

— Вот он, туды-сюды!.. А она!.. А я ей, туды-сюды, говорю!.. Эх, дура баба!.. Ну вот!..